— У меня есть несколько ценных вещей, которые нельзя взять с собой, — сказал я. — Не знаю, куда бы их спрятать, боюсь — пропадут.

— Вот и вся беда? — Мастер улыбнулся. — Я закажу сундук с замком, ты сложишь туда всё ценное и оставишь здесь, в мастерской. Она постоянно под охраной.

Мастер всегда держал слово. Он вызвал столяра, который делал для нас коробки и рамы, и вскоре я получил крепкий сундук с железным языком и петлёй, в которую я мог вставить замок и запереть его на ключ. Улучив подходящий момент, я сложил туда все мои драгоценности: лучшие картины и рисунки, которые я непременно хотел сохранить, зелёные бусы, которые иногда надевал, яркие шарфы, купленные в Италии, флакончик с духами из смеси жасмина и розы — я всегда душился перед тем, как прислуживать Мастеру на королевских банкетах. Ещё у меня имелось несколько женских безделушек, которые я тоже когда-то купил в Италии на подаренные Мастером монетки. Я намеревался когда-нибудь преподнести их моей жене, хотя Мастер никогда не предлагал мне завести жену, да и мою первую любовь, Мири, я так и не забыл. После встречи с ней я не испытывал подобных чувств ни к одной девушке.

Отправляться в новое путешествие я совсем не хотел, ибо мне претила сама его цель: охота. Король обожал охотиться, и мне уже довелось узнать, как это происходит. Охотники будут каждый день притаскивать мёртвых оленей, фазанов и зайцев! Господи, как это ужасно! Я и по сей день не способен обидеть ни одно живое существо, а в молодости жалел всех, вплоть до мышей, и кухарка, зная об этом, даже не звала меня на борьбу с грызунами, когда они сновали по полкам в кладовке. А однажды я нашёл в мешке с сушёной кукурузой пять розовых новорождённых мышат и принялся отпаивать их тёплой водой и молоком. К сожалению, мои усилия успеха не возымели, и несчастные маленькие трупики пришлось похоронить.

Такое расположение к животным и неприятие всякого над ними насилия никак не позволяли мне радоваться в преддверии королевской охоты. Я заранее дрожал, представляя всю эту пальбу, предсмертные крики зайцев, окровавленные перья фазанов, глаза умирающих оленей...

Но Мастер сказал, что я должен его сопровождать, и выбора у меня не оставалось. Я не мог даже притвориться больным, поскольку никогда в жизни не болел.

Мастер охоту тоже не любил, и мне ни разу не доводилось видеть ружья в его нежных тонких руках. Однако он задумал написать несколько портретов короля Филиппа: в охотничьем костюме и в лесу на скакуне. Посему я упаковал побольше бурой, коричневой и всякой иной краски землистых оттенков, а ещё зелёной и охряной.

Хозяйка осталась дома, хотя король любезно предложил поставить для неё отдельный удобный шатёр. Однако Пакита как раз ждала первенца, и хозяйка наотрез отказалась ехать, не желая оставлять дочь без присмотра.

Какие же муки я претерпел, сидя вместе с Мастером в потаённом убежище, в кустах, во время охоты! Я подавал ему кисти и краски для набросков, а король проносился мимо, и его лошадь стучала огромными копытами совсем рядом. Но самая ужасная из моих обязанностей на охоте была иной. Мне приходилось укладывать окоченевшую, забрызганную кровью дичь в кучи — для натюрмортов. Мастер написал их в те дни великое множество.

Однажды я подтаскивал в будущую композицию ещё не остывшего оленя, с чьей морды продолжала капать кровь, и пушистого зайца с длинными ушами, испещрёнными изнутри тончайшими красными венами. Заметив, что я заливаюсь слезами, Мастер удивлённо спросил:

— Тебя это так огорчает?

— Господь дал этим созданиям жизнь! Как же не огорчаться, если эту жизнь обрывает выстрел?

— Погоди, Хуанико. Ты ведь ешь мясо?

— Ем. Мне очень стыдно, но — ем.

— У тебя тонкая душа, Хуанико, — задумчиво произнёс Мастер. — Должно быть, ты ведешь свой род от очень достойных людей.

— Моя мать была красива и добра.

— Помню-помню, тётушка мне писала.

Кстати, Мастера ничуть не ужасал вид убитой на охоте дичи, но я всё равно причислял его к тонким и достойным людям.

— Вы тоже очень тонкий и добрый человек, Мастер, — воскликнул я горячо. — Неважно, что вы пишете натюрморты с убитыми зверями и не испытываете при этом никаких чувств.

— Ты не прав. Я испытываю чувства, причём очень сильные. — Он говорил это, не сводя глаз с раны на шее оленя. — Но мои чувства отстранённые, неземные. Наверно так чувствуют духи или ангелы. Так уж мы, художники, устроены. Мне кажется, художники специально взращивают в себе именно такие чувства. Иначе нам не передать сути того, что мы видим. Если в творчество вмешиваются эмоции и личные переживания, начинается суета: мы делаем лишние штрихи, руки у нас дрожат, и велико искушение набросить мягкую стыдливую вуаль на всё, что способно вызвать отвращение или боль.

Ах, как я любил, когда он беседовал со мной о творчестве!

— В Италии я не раз слышал разговоры художников в галереях, — начал я робко. — Многие говорили, что всё, что не прекрасно, надо прятать или приукрашивать.

— Во мне больше смирения, Хуанико, — отозвался Мастер. — Я не готов исправлять то, что сотворил Бог. Я лишь пытаюсь уважительно отобразить его творения — даже самые ужасные.

Как-то раз, когда мимо с ружьём в руке проходил король, а за ним, весь поникший, плёлся его пёс, я спросил:

— Корсо, ты почему такой невесёлый? Заболел?

Разумеется, я обратился к собаке, потому что не имел права обратиться к самому королю. Его Величество сделал вид, что пропустил мой вопрос мимо ушей, но Мастер повторил мои слова, добавив:

— Ваше Величество, пёс и вправду какой-то грустный. А аппетит у него есть?

— Увы! — сокрушённо ответил король и, наклонившись, погладил своего любимца. — За завтраком я бросал ему кусочки, но он только брал их в пасть и тут же ронял на пол.

— Мой слуга Хуанико умеет лечить домашних животных. Если желаете, Ваше Величество, я велю ему подыскать для Корсо какое-нибудь снадобье.

Король замер, обдумывая предложение Мастера. Филипп IV был осмотрительным и осторожным монархом. Он никогда не отвечал сразу. Задумчивый взгляд его голубых глаз надолго остановился на мне.

— Я желаю, чтобы ваш раб попробовал исцелить