строения нижней челюсти у него плохо смыкались зубы, поэтому он заметно шепелявил и пришепётывал. Кроме того, годы, проведённые на престоле, научили короля — кстати, робкого от природы, — избегать доверительных отношений и человеческих привязанностей, потому что для монарха они могут быть смертельно опасны. Так что его дружба с Мастером возникла не в одночасье. Я наблюдал за её зарождением и развитием долгие месяцы и годы — по мере того, как из-под кисти Мастера появлялись всё новые и новые портреты короля: Филипп IV в чёрном бархатном костюме, Филипп IV в парадном, шитом серебром королевском наряде, Филипп IV на охоте — с мушкетом{33} и любимой собакой.

Когда король позировал, я почти всегда находился в мастерской. Должно быть, он воспринимал меня как безмолвную тень и обращал на эту тень меньше внимания, чем на свою собаку, которую он часто подзывал в паузы во время сеанса: теребил и поглаживал длинные шелковистые уши, чесал шею, а во влажных глазах собаки читалось абсолютное обожание. Не думаю, что, помимо этого существа, хоть одна живая душа смотрела на него с такой преданностью — и это при всём почитании, которое придворные и подданные оказывали королю всякую минуту.

Ну, а Мастер тоже был немногословен — под стать королю. Сдержанный от природы, он предпочитал молчать ещё и потому, что в мире — он сам мне об этом говорил — произносится слишком много глупых слов, которые лучше не звучали бы вовсе. Однажды, когда мы с ним остались одни в мастерской и я растирал в ступе краски, Мастер признался, что в отличие от других людей, которые выплёскивают друг на друга потоки ненужных слов, он общается образами: они проникают в его ум и душу посредством зрения, а он возвращает их миру в виде произведений.

— Я веду разговор через картины, — сказал он однажды королю.

Король помолчал, подумал — и одобрительно наклонил голову.

А потом, ещё через какое-то время спросил, причём, как мне показалось, немного печально:

— Дон Диего, а какой разговор веду я?

— Ваше Величество, Господь создал Вас не для беседы. Вы призваны с участием и отеческой заботой слушать своих подданных, — ответил Мастер.

И ответ этот, как мне показалось, королю понравился. Он кивал долго и довольно.

Их молчаливая дружба укреплялась день ото дня, я сам тому свидетель. Я ведь очень чуток к малейшим оттенкам людских отношений, поэтому пристально отслеживал — месяц за месяцем, год за годом, — как робкое сердце короля с надеждой и трепетом открывается доброму сердцу Мастера. Сам же дон Диего относился к королю сочувственно и, понимая душевную уязвимость Его Величества, стремился его всячески оберегать. И, разумеется, Мастер был безмерно благодарен королю за кров и работу, которая позволяла его семье жить безбедно.

С превеликой нежностью писал дон Диего портреты королевских детей: инфанты Марии Терезы, инфанты Маргариты и наследных принцев — Балтазара Карлоса и Фелипе Просперо. Младший рос слабым, болезненным ребёнком и часто плакал, но Мастер всегда находил с ним общий язык, и малыш, повеселев, радостно играл с художником и слушался его беспрекословно. Увы, Бог прибрал его очень рано: он стал ангелом в свите Господней, не дожив до четырёх лет.

У дона Диего всегда жили подмастерья — уже не Альваро с Кристобалем, которые покинули нас, отучившись пять лет, — а другие начинающие художники, которые жаждали иметь такого наставника. Они освобождали его от некоторых утомительных обязанностей: писали небо или драпировки на заднем плане. Ещё им часто приходилось полностью копировать его старые полотна на религиозные темы, потому что Мастер просто не справлялся один со всеми заказами, которые получал от церквей и монастырей.

Подмастерья приходили и уходили, но Мастер обучал их с неизменным тщанием. Что-то они усваивали, что-то нет, я же за эти годы усвоил всё, ибо не оставлял своих стараний. Со временем я перешёл от графики к живописи и научился класть краски в точности как Мастер: положив в основание тёмные тона, постепенно высветлял и прописывал детали.

Через четырнадцать лет после нашего возвращения из Италии Мастер, по рекомендации герцога Оливареса, принял нового ученика: не подростка, а взрослого, двадцатилетнего человека и уже не новичка в живописи по имени Хуан Батиста дель Масо[28]. Он хотел совершенствовать своё мастерство под руководством «величайшего художника Испании». Довольно красивый, знающий себе цену, он одевался преимущественно в шелка тёплых тонов, а волосы его ниспадали на лоб завитушками, точно у греческих статуй.

Пакита к этому времени повзрослела — вот-вот превратится в юную даму. Помню, как она быстрой поступью вошла в мастерскую в тот день, когда в доме появился Хуан Батиста. Грациозная, чуть кокетливая от природы, девушка почти летела, взмётывая многослойные юбки. Парень посмотрел на неё — и побледнел. Недаром в народе говорят: «Его сразила любовь». Я видел, как кровь отхлынула от его щёк, словно покинула тело. Наверно, его сердце на миг остановилось от любви. Я перевёл взгляд на Пакиту и увидел девушку его глазами — не дитя, которое знал с детства и принимал как родное, а прелестный бутон, ставший прекрасным цветком. Невысокая, с округлыми формами, сочная, как виноградинка, но с длинной шеей и тонкой талией. В тот день я помню её в золотисто-коричневом платье из мягкой тонкой шерсти, отделанной чёрным бархатом. Темные ткани выгодно оттеняли румянец Пакиты и блеск её глаз. Шалунья как раз собиралась с матерью за покупками и забежала в мастерскую, чтобы выпросить у отца лишнюю монету на безделушки. Она тоже заметила юношу, и он тоже поразил её воображение — я понял, что между молодыми людьми вспыхнуло незримое пламя. Но кокетка тут же опустила глаза.

— Ты куда? — спросил Мастер, не отрываясь от работы.

— С мамой по магазинам, а потом к Ангустиас.

Ангустиас, дочь одной из придворных дам, была ближайшей подругой нашей Пакиты. Они вечно ходили друг к другу в гости, по-девчачьи хихикали и болтали о нарядах.

— Возьмите с собой Хуанико. Не люблю, когда вы ходите по городу без мужчины.

Мастер часто требовал, чтобы я сопровождал Пакиту или донью Хуану Миранду, да они и не возражали против моей компании.

Пакита обожала малышей — детей, птичек, щенят и котят. Пушка, которого я подарил ей когда-то, сменила за эти годы целая череда преемников, поскольку кошачий век короток, а характер у котов независимый и многие из них стремятся к свободе. Но в нашем доме всегда водилась