Ничего не меняется

В городе изменений,

Ни пустой шум дня,

Ни кричащая тишина.

НИРУПАМА ДАТТ, «ИЗМЕНЕНИЯ В ГОРОДЕ»

Шёл снег, на каждой веточке выстроились хрупкие башни инея. Мария подняла голову, и снег стал опускаться на лицо. Каждая снежинка – с кулак. Я блуждал с ней в её сне и одновременно во множестве других снов, чье волшебство разбивается вдребезги от слабого движения век – лягушачьей кожи в тоненьких прожилках.

Мокрые снежинки потекли по шее. Где-то рядом был её дом с молочными стенами и подъездом, выложенным чистой плиткой. Но снег залепил лицо – не разглядеть, не найти знакомую многоэтажку. Поэтому она с трудом распахнула глаза и увидела, как через трещину на её лицо летит дождь. Он рождается почти у самой крыши лачуги в разбухшем свирепом небе.

Мария поднялась. Их жилище пересекли две толстые землеройки с длинными мордами и шмыгнули в проём между досками. Подземные города затопило, его обитатели пришли в селение людей.

Радость покинула деревушку с тех пор, как Джаянти и её дочку забрала семья брата в такую же рыбацкую деревню в районе Бандра. Жизнь перестала быть временным развлечением белой девчонки-скаута. Улочка оказалась грудой шифера между свалкой и грязным заливом, в который бился дождь. Вода ползла по клочку суши, обращая её в месиво.

Амир, уходя работать, закатывал брюки, брал туфли в руки и надевал их только на станции «Андери». В потоках плыли мусор с пляжа, мёртвые мыши, ветки.

В труппе дела шли неважно, репетиции были долгими и тщательными, но люди почти не ходили на спектакли.

– Я всего себя отдаю театру, но не могу заработать даже одинокого пайса[28], – говорил Амир. – Так трудно собрать зрителей, все теперь любят кино.

– Не отчаивайся, Амир, – просила его Мария на смеси языков, которую он научился распознавать, – вам просто нужно больше рекламы.

– Реклама дорого стоит, в последний раз мы и так поместили объявление в газете, но пришло всего семнадцать человек.

Мария не понимала этой траты себя в пустоту, но ничего предложить не могла. Она дрожала, обнимала его.

– Театр – это дисциплина, – говорил Амир, – даже если придёт один человек, мы должны играть.

Плита медленно гасла, так и не разгоревшись. Они забирались на сырые доски, укрывались влажной простынёй. Во всём – в ткани, досках, фанере – обитали микроскопические организмы. По ночам к лачугам подходили мангры, скреблись в стены и хохотали над страхами людей.

Вода вымывала мои осквернённые внутренности, как отвар вымывает инфекцию с воспалённого горла больного. От поднявшейся воды вход в дом и щели у пола перекрыли мешками щебня, земли и битого кирпича. Но вода пробивалась сквозь хлипкое укрепление и в иные дни затапливала пол полностью.

Крысы, вечно голодные твари, похлеще человека, жрали запасы муки, риса, свечей, грызли провода. Землеройки то и дело вбегали в лачугу, их вытянутые носы шевелились в поисках еды и сухого укрытия. От отвращения перед ними Мария выходила и стояла на затопленном крыльце. Измученная, жалкая, без денег, стояла она в мутной жиже и не представляла, куда пойти в моих недрах, бушующих дождём.

Муссон остужал мне тело. Густые сады разрастались как сбесившиеся. Жители сидели в прохладных комнатах и писали вирши.

Муниципальные службы выловили в городе бродячие стаи собак, привезли их в двух грузовиках на промозглый пустырь. Старик из крайней лачуги, стараясь перекричать дождь, пытался остановить их, поднимал тонкие руки:

– Что вы делаете? Уберите собак! Здесь же живут люди, остановитесь!

Но псов выпустили, и они принялись бегать, лаять, спариваться, метаться в поисках еды.

В хижину хлынули москиты, расплодившиеся во влаге. Мария жгла бесполезные спирали, окуривая ими щель дома. Они оба были полностью покусаны и постоянно чесались.

– Мы больше не можем здесь жить, – сказал Амир, – я напишу отцу. Твоей семье мы не станем писать. Что это будет значить? Что я не смог позаботиться о тебе.

Мария промолчала, но подумала: «Я хочу покончить с собой». Амир услышал её мысли и сказал:

– Не оставляй меня. У нас будет хорошая свадьба, твои дети будут с нами. Будем терпеливыми. Что быстро зреет, то скоро портится. Сядь здесь. Со мной.

Мария садилась и плакала, пока мохнатые землеройки сновали туда-сюда мимо луж на полу. Слова христианской молитвы раздавались в глубинах памяти: «Неужели мне одр сей гроб будет?»

Пенджабский храм

Молния освещает

Ветви моего существа,

Опьянённые мокрые листья

Дрожат от волненья,

Это месяц Ашадха.

ДЕЛИП ЧИТРЕ, «ДОЖДИ»

Они болели. Амир несколько раз подхватывал инфекцию, мучился от режущей боли в животе в огороженной фанерками и брезентом уборной, где повсюду ползали скучные мухи. Простывал от хождения босиком в дождь, у него поднималась температура. В дни болезни угасала его душа. Он превращался в сосуд без каких-либо мыслей, в провал, в котором беснуются полчища бактерий.

Мария соблюдала осторожность, знала больше о правилах гигиены. Она ни разу не отравилась. Терпеливо кипятила воду, держала её на плитке бесконечно долго, наблюдая танец пузырей. Часто мыла руки, из-за чего кожа на них становилась шершавой, покрывалась тонкими белыми трещинами на коричневом загаре. Она повязывала ткань на лицо, если болел Амир или кто-то из соседей.

Вокруг творился великий праздник микробов, Амиру казались смешными её ничтожные меры, но они помогали ей. Крепкая, как северная сосна, Мария не простывала, а если чувствовала, что болезнь вот-вот овладеет ей, вставала и ходила по пустырю, по ближайшим кварталам, чтоб разогнать плохую кровь. Мария посыпала свой хлеб жгучими специями – древнейшим антисептиком. Но она без конца страдала молочницей, колонии грибка грызли её беззащитное лоно с утра до вечера, как древесные муравьи. Она принимала таблетку, но через неделю все возвращалось, и мучительный зуд стал её постоянным спутником.

Хранить еду в доме оказалось невозможно – её тут же поедали жители затопленных нор. Крысы прогрызали даже жестяные коробки. Негде было взять сухих веточек для растопки плиты. Теперь Мария и Амир обедали на Колони-роуд в пенджабском храме. Туда мог прийти любой человек, богатый и бедный, верующий в Иисуса или Аллаха, в Шиву или науку.

Сами сикхи следуют священной книге своего Гуру и знают, что Бога не ограничить нацией или частью мира. Кто угодно может разделить трапезу со служителями – гранти, не заплатив ни рупии, любой будет принят в храме с теплотой, ведь