– Нашей дивизии предстоит наступление и вы, конечно, понимаете, что успех наступления будет зависеть от вас. Разведка пойдет от каждого полка. Ваша задача изучить огневую систему противника, обозначить расположение дзотов, определить силы на первой линии и что у него на второй… но, главное – вы должны добыть «языков», но только толковых. И не «помните» их по дороге, чтобы с перепуга они не потеряли дар речи.

– Не помнем, не помнем, – улыбаясь, загудели разведчики.

– Вот и ладненько. Обмозгуйте, как все лучше сделать и отправляйтесь, а мы будем ждать, какой полк быстрее выполнит приказ.

Разведчики расходились возбужденные, обсуждая разные варианты выполнения задания. В этот раз их повел новый командир взвода. Парень он отчаянный, смелый, из тех, «кого пуля не берет» и «кому море по колено». Костя не приветствовал такую безрассудную смелость. Он привык все обмозговывать, обыгрывать все варианты, но пока не он был командиром, а значит, надо было подчиняться безрассудным командам. Пренебрегая необходимой осторожностью командир, что называется, танком попер на дзот, не присмотревшись, не изучив обстановку. Костя обязан был следовать за ним. Он заметил, что перед траншеей набросано много веток, хотя деревьев рядом не было. Ясно, что их набросали специально, но зачем? Здесь только один напрашивался ответ: с целью предупреждения.

– Ветки!

– Что ветки?

– Зачем они здесь? Осторожно, – предупредил он командира, замечая, что тот отодвигает ветку в сторону.

И тут начался ад. Немцы открыли по ним ураганный огонь. Командира ранило в грудь. Костя начал отползать, увлекая за собой раненного. Остальные, кто был цел, тоже отползали. О том, чтобы добыть «языка» и речи не могло быть. Группа была обнаружена, а, значит, операция сорвана. И все по вине этого сорви головы, а заметь они ветки во время, смогли бы избежать обнаружения. Потом, уже ознакомившись с подобными системами оповещения, разведчики узнали, что между такими веточками протягивалась тоненькая, почти незаметная проволочка, идущая к дзоту. На ее конце висел всего-навсего колокольчик, которым, коснувшийся ветки, сообщал: «Я иду к вам». Костю достала таки вражеская пуля, засев в бедре, а осколок срезал часть кожи на лбу. Кровь застилала глаза, но он упорно полз, таща за собой задыхающегося командира. Чтобы не кричать от боли в бедре, он, плотно сцепив зубы, про себя ругался, вспоминая всех матерей мира и понося того, кого тащил за собой. Если бы не этот «бравый солдат», все могло бы быть совсем по-другому. А теперь… доползет ли он сам и дотащит ли его… Может быть, этот случай заставит его умерить свой пыл и быть благоразумным. Может быть, если его спасут, и он будет жить, этот случай научит его осторожности. А пока в кромешной темноте, не разбирая дороги, Костя полз по наитию, просто обратно. Полз туда, откуда они пришли – на восток. Он понимал, что возвращение ползком займет намного больше времени, чем, если бы он бежал, и что он, вообще, может не доползти до своих, но ему больше ничего не оставалось делать. Он полз, пока у него были силы, пока он не потерял сознание.

Очнулся на волокуше. Его везли в санчасть полка. Санинструктор взвода в чувства его привела, но больше ничем не могла помочь. Командира уже увезли машиной в полевой госпиталь. Узнав об этом, Костя спросил:

– Как он?

– Когда грузили, был жив, но очень тяжело дышал.

– Жалко будет, если умрет по такой глупости.

В санчасть полка заходил командир полковой разведки. Услышав разговор, спросил:

– Почему глупости? Что у вас там произошло? Никто ничего толком не может объяснить. Все твердят: «Вдруг открыли ураганный огонь». Кто погиб, кто ранен. Целым не вернулся никто.

– Правильно говорят. Открыли, но не «вдруг». Мы сами оповестили о своем приходе, как только командир зацепился за ветку.

– Какую ветку?

– Какие были разбросаны перед первой траншеей.

И он рассказал, как было дело.

7.

Курт Вернер начальник тюрьмы с ужасом смотрел на истерзанную девушку. Всего несколько минут назад, он узнал в ней Люсю, подругу Вильгельма. Ее, всегда волнистые светло-каштановые, льющиеся по плечам блестящим шелком, волосы сейчас слиплись от крови и висели грязными клочьями. Лицо синее и отекшее от побоев, едва напоминало о былой красоте девушки, о тонких ее чертах и необыкновенном сиянии глаз, обо всем том, во что без ума был влюблен его друг. Он листал ее дело, а Люся пила чай, присербывая разбитыми губами. Размоченная чаем кровь капала в чашку. Они оба увидели это и ужаснулись. Не желая добавлять Курту неприятных ощущений, Люся залпом выпила остаток.

– Еще будешь?

– Спасибо. Хватит. Нас тут не часто по туалетам водят.

– Ну, чего ты на меня смотришь, как на врага?

– А кто ты? Ты и есть враг, завоеватель, вероломно ворвавшийся в нашу мирную жизнь и топчущий нашу землю и все, что на ней.

Она имела ввиду, не только растения на полях, животных в хлевах, фабрики и заводы, но и людей, таких, как она и ей подобных. Курт понял ее намек, и тяжело вздохнул. Как объяснить ей, что воюет он не по своей воле, а по принуждению. Но даже, если бы он ей и сказал, то это бы не снимало ответственности с него за то, что происходит в этих стенах. Крутится молох военной машины, и он никак не может препятствовать закономерному движению. Его подчиненные делают то, что они должны делать, согласно своей профессии: выискивать врагов рейха – диверсантов, партизан, оказавших сопротивление и наказывать. Они, его подчиненные, выносят приговоры, а он их подписывает. И хотя он не участвует в допросах и сам не выносит вердикт, он подписывает приказы о казни. Его подпись последняя и главная. Но что он практически может изменить своей подписью и своим решением? Ничего. Хотя теоретически – может. И он так же, как и его подчиненные в ответе за гибель этих людей, и так же, как и они будет отвечать за расстрелы.

– И не вздыхай! Чтобы ты не сказал, прощения тебе нет.

– Я знаю это. Но тебе я помогу. Это хорошо, что ты ни в чем не признавалась.

– Признавалась, не признавалась, им все равно. Для них мы все партизаны.

– И, все-таки я хочу, чтобы ты что-нибудь поела.

– Нельзя.

– Ну, почему? Ты третий день здесь без еды.

– Соседки по камере делятся – им носят передачи. А, если от меня будет пахнуть немецкой жратвой, значит, я или скурвилась, или продалась. Я не хочу быть ни проституткой, ни предателем.

– Люся, ну и жаргон у тебя? Как война тебя изменила.

– И тебя тоже. С волками жить – по-волчьи выть.

– Почему ты ничего не спрашиваешь о Вильгельме? Тебя, что не интересует где он, что с ним?

Он видел, как в ее глазах метнулась такая неизбывная боль, такие страдания, которые шли оттуда, где таится самое сокровенное – из сердца, что он понял, что само оно уже совсем и не сердце, а одна сплошная рана. И эти душевные страдания, страдания сердца, которое должно в любимом человеке видеть и не только видеть, но и признать врага, превосходят все физические.