Однажды Маша и Ляля гуляли в парке Кронвальда. Рижане знают, как красив бывает этот уголок, если добавить в фонтан шампуня. От обилия газировки в организме дети чуть приплясывали. С точки зрения ландшафта их особенно манили всякие кусты. Но всюду люди. А давление росло. Маша предложила посетить Дом Конгрессов, серое здание в форме огромного туалета с совершенно неуместным концертным залом внутри.

В фойе было пусто. По широкой лестнице спустились в гардероб. Тёмные пролёты, голоса невидимых уборщиц и латышская музыка в трансляции. Классический ужас. Собственные силуэты в зеркалах казались чужими и опасными. Пока нашли уборную, натерпелись страху. «А потом, – рассказывает Маша, – Ляля вошла в кабинку и тут же выскочила с визгом».

Там стоял унитаз с датчиком тёплой попы. Автоматический кошмар, вполне соответствующий духу латышских госучреждений. Он начинал смывать заранее, не дожидаясь, пока дети разбегутся. Теперь Ляля боится ещё и официальных зданий.

Её не переубедить. У девочки марсианская логика. Ляля хочет работать охранником в ночном клубе, чтобы драться каждый день и указывать людям, что носить. Ещё ей нравится варить карамель. Ещё у неё твёрдая голова и богатое воображение.

Дети даны нам в радость, хоть и не всегда это очевидно. Сражаясь за расчёску или джинсы, они орут и требуют справедливого суда. Я не разбираюсь в их костюмах, обещаю всё порубить на равные части, если немедленно не прекратят. Они никогда не прекращают. Но тут же рассказывают, как, взявшись за руки, бежали по Дому Конгрессов и визжали в терцию. И снова всё прекрасно.

Знакомый литератор, человек тревожный, решил взять ипотеку. Пришёл в кредитный отдел, заполняет формуляр. Банк попался любознательный, анкета дотошная, любая неточность чревата отказом.

Дальнейший рассказ не предназначен для людей с расстройствами внимания. Нужно будет следить за пальцем, сосредоточьтесь.

В графе «семейное положение» было только «холост» или «в браке». А литератор как раз летал по небу, отравленный гормонами. Он написал как есть: «Не женат, но собираюсь». Потом ещё подумал и вписал дату – 24-е октября. Свадьба сразу стала как живая. Чехов бы гордился таким кратким и точным ответом на каверзный вопрос.

Он жил с милой девушкой, простой и улыбчивой. Вкратце рассказал и о ней. Описал и улыбчивость её, и добрый нрав, и своё отношение к браку. Снова перечитал, нахмурился. Выходило так, будто у него свадьба, а у неё – не очевидно. Могло показаться, будто он решил надуть хорошую девчонку. Даже дату объявил, циник.

Пришлось добавить, что она тоже выходит замуж. Снова перечитал, ужаснулся. Теперь персонажи как бы жили во грехе и на стороне мутили, собираясь жениться по расчёту каждый на своём богаче. Неплохо для новеллы, но с точки зрения банковской анкеты такой драматизм избыточен. Автор приписал новое пояснение: свадьба одна на двоих, он будет женихом, она – невестой.

…История его страсти уже заполнила соседние абзацы и вылилась на поля. Просто возмутительно, на чём банки экономят бумагу.

Литератор перечитал анкету с начала. В его талантливых руках справка о доходах превратилась в синопсис романа. Перед читателем разворачивалась история тяжёлого невроза. Рефлексии героя напоминали позднего Уэльбека. По обилию лишних деталей было ясно – герой лжёт себе и банку. Он либо мерзавец, либо сбрендил и галлюцинирует невестами. В отчаянии автор вписал последнюю строку, ироническую. Он уже смирился с реноме идиота и хотел лишь оставить людям надежду на иные формы жизни в сексе. Финальный текст был таков:

«…Я не женат, но собираюсь. Свадьба 24-го. Женюсь на Ларисе. Мы проживаем вместе, снимаем квартиру. Лариса взрослый человек, неплохо зарабатывает и понимает, на что идёт. Она согласна выйти за меня, хоть её решение и может показаться подозрительным. Т. е. она будет невестой, а я женихом. Извините за многословие. Нервничаю. В психологии такой феномен называется логорея».

Кредитная комиссия признала это заявление лучшим в истории банка. Ссуду утвердили. Работники просились на свадьбу всем отделом. Но литератор включил внутреннего засранца и не пригласил этих добрых кредиторов. Между искусством и жизнью должно быть расстояние, сказал он угрюмо.

Даше снится иногда, будто я ей изменяю. Только в её снах мне удаётся ещё побыть негодяем. Я давно не тот… какие измены?! Даже с кошками приходится любезничать. Даша говорит – в том-то и дело! И так гремит утренней сковородой, что страшно войти на кухню.

Когда мы встретились, Даша представилась почти девицей. У красивых женщин своя шкала невинности и отдельная терминология. Например, Элизабет Тейлор, вспоминая о пятом своём браке, говорила: «Я была совсем девчонкой!»

Дашины истории любви похожи на фантастическую сагу. Некий богач подарил ей «лексус». Другой мужчина, поэт, с утра тащился через весь город, чтобы сунуть розу в ручку «лексуса» и сбежать. Враг поэта – композитор, привёз бриллиант из Индии. Когда мы только познакомились, я не знал всех этих подробностей, подарил мешок мандаринов. Добрая Даша сказала, они бесподобны.

Красивые люди – отдельная раса. Они милы и снисходительны. Мы приписываем им пороки, чтобы оправдаться за свои дурные характеры, соответствующие нашим кривым мордам. Неправильные черты даны нам как полоски пчёлам, в предостережение. Клыки, три вертикальных брови, член на лбу как бы намекают: у собеседника злой нрав, лучше на нём не жениться. А красивые почти всегда и хорошие. По моим наблюдениям. Так думал я и всё равно не доверял красивой Даше. Позвал её гулять и всё ждал, когда же вылезут из неё фурия и гарпия. Был ноябрь, лужи, ветер, самое оно для прогулок. Я даже надеялся, что она откажет. Чтобы не разочаровываться. А она так, запросто, пойдём, говорит.

Узнав про розы, «лексусы» и бриллианты, я спросил, почему же она выбрала меня. И замер, ожидая рассказа про мужское обаяние. Она сказала:

– Перед твоим звонком были три сна. С ромашками, с морскими камушками, и третий – со стихотворением «я обнял эти плечи и взглянул». Стало интересно, что это значит. Где сантехник Слава, а где Бродский с ромашками. Пока разбиралась, совсем запуталась. Проклятое любопытство!

Так сказала Даша и вздохнула неопределённо.

Вчера мне снился писатель-краевед Пришвин. Седенький, нетрезвый. Хватал Дашу за филей и шептал чего-то на ухо. А она… нет бы врезать классику! – зубами дразня, хохотала. Утром я выразил грохотом сковороды, насколько Пришвин слабее Куприна.

Во-первых, не стоит верить снам, сказала Даша уверенно. А во-вторых, красота требует жертв. Под сим подразумевалось, что из нас двоих она красота, а я – жертва. Объяснение, в котором мы образуем хоть какую-то дихотомическую пару, очень меня устроило. Я пересолил яичницу и спросил, как ей спалось. Очень хорошо. Даше снились чистая вода и перелётные птицы. Скоро потеплеет, видимо.