межи, идя на живые вешки на другом конце помера, делая лопатой копки, шаркая лаптями по прозимовавшей под снегом стерне. Оголенные от снега, потрескавшиеся от давящих морозов, облизанные буйными ветрами бугорки и пуповины земли, и все поле под воздействием теплого солнышка благоухало. Напоенная живительной влагой земля звала к себе пахаря и сеятеля, чтоб взрыхлённую плугом черную грудь принять в себя зерно, которое в земле спервоначалу умрет, а потом возродится в обильном урожае. Издревле поле проходит свой невидимый кругооборот: то оно черное, только что вспаханное плугом, то зеленеющее всходами, то золотится зреющими или сжатыми хлебами, то в зимнюю пору укрыто белой снежной пеленой. Когда в поле становится необъятный простор, снег да ветер, и так пустынно, что глазу не за что зацепиться. А теперь, весной, стаял с полей снег, схлынули с земли лишние талые воды, на припёке запарилась земля, потекло по земле струистое марево, зазвенели в высоте поднебесья жаворонки.

В поле пробудилась жизнь, вылезли из нор суслики и кроты, по-весеннему заработали в земле червячки и жучки, разрыхляя почву и разнося по ней полезные для урожая вещества, своим трудом помогая крестьянину-землепашцу. Теперь настало время, дело за самим пахарем.

Мужики, разделивши землю, уговорились завтра выезжать в поле пахать и сеять. Во вторник, на фоминой неделе, с утра выдался хороший, по-весеннему теплый денек. По небу плыли летней формы кучевые облака. Сидя на голых ветвях ветлы, трепыхая крылышками, с присвистыванием пели скворцы. Один заботливый скворец старательно чистил внутренность скворечника, выгребая и выбрасывая из него прошлогодний мусор.

Санька Савельев еще вчера предусмотрительно изготовил двухэтажную скворечницу и карандашом сделал на ней разграничительную наивно-шутливую надпись: первый этаж для скворцов, второй для воробьёв. Санька спозаранку со скворешницей вскарабкался на высокую берёзу, росшую в пробеле, и пристроил ее там, обеспечив новой квартирой птиц. Слезши с берёзы, Санька попутно напился сладкой берёзовки из бутылки, подвешенной на сломанный сучок этой берёзы.

Перед выездом в поле на пашню в это утра Василий Ефимович тщательно подмазывал телегу, в нос ему ударил яркий запах колёсной мази вперемешку с запахом прелой земли и с густым запахом свежих осиновых дров. В уши Василия навязчиво ползли надоедливые звуки орущих грачей, густо обсевших берёзы и ветлы. Грачи громко и хлопотливо перекликались меж собой, самки заботливо чинили прошлогодние гнезда, самцы, видимо, поджидали, кто из мужиков первым выедет в поле пахать, чтоб сопроводить его и там, в бороздах пашни, полакомиться червячками, поднабрать их в клюве для самок, чтоб подкормить их.

Как только Василий Ефимович, расхлебянив настежь ворота, выехал на своем Сером, запряжённом в телегу, из ворот на улицу, грачи еще сильнее заорали и, с шумом спорхнув с ветлы, полетели вслед, сопровождая Васильеву телегу, в которой, кроме него, на левой стороне сидел Ванька, а в самой телеге пять мешков семян овса, плуг, фальный хомут с постромками, а поверх всего борона. Вскоре повозка Савельевых завернула за угол и скрылась, въехав на Слободу. Доехав до дома Касаткиных, Ванька с интересом стал разглядывать раскрашенный красками дом, замысловато-затейливые и причудливые узоры резьбы наличников и карниза. Он с трудом прочитал надпись, вырезанную на карнизе: «Сей дом принадлежит жителю села Мотовилова, семьянину Ивану Максимовичу Касаткину». Выехав из села и миновав мельницу, они выехали в поле.

Поле встретило их чуть прохладным ветерком и пением жаворонка. Лошадь, отдохнувши после Масленицы и усиленно подкормленная перед пашней, поправилась боками, набралась силы и теперь весело шагала по дороге. Дорога сперва шла прямо, потом, изогнувшись излучиной, повернув вправо, пошла наизволок на подъёме в гору. Василий Ефимович догнал ехавшего тоже на пашню Семиона Селиванова:

– Мир дорогой! – громко поприветствовал Семиона Василий.

– Просим милости! – ответил Семион. Не желая обгонять, Василий завёл разговор с Семионом о земле, о времени. Потом Семион завёл свой длинный рассказ о дороге, о том, как с ним в дороге случилось однажды несчастье.

– Съезжали мы с возами сена с Соломенной Горы, – не торопясь начал он, – а в одном месте крутизна несусветная, а запряжка-то на лошади без шлеи. Мне бы надо в колесо палку вставить, а я этого не сделал, и воз попёр! Лошадь с горы побежала впрыть, а я не справлюсь с ней никак. Колесо подвернулось, и воз бух на бок, лошадь как-то вывернулась в хомуте, на ногах устояла, а, чую, захрапела: ее хомут стал душить, и вдруг оглобля хрясь от натуги пополам. Тут я и побегал, пометал икру-то! Страсть, что было! Такой беды не приведи Господи никому!

Во время Семионова рассказа Василий сочувственно ахал и, сочувствуя в беде, гмыкал, но он, по мнению Ваньки, не все расслышивал о подробностях рассказа. Но, не подавая вида, чтоб не обидеть старика, потрафляя ему, поддакивал Семиону. Хотя ветерок был и несильным, но некоторые слова, сказанные не очень-то громко, относились ветром в сторону, да еще и надоедливо звенящий прицепом плуг на телеге своим неугомонным звоном заглушал речь, поэтому-то издали Ваньке казалось, что Семион не говорит, а жвачку жует, и он был уверен, что отец от Семиона не все расслышивает, но из учтивости и уважения старшего, он поддакивал.

В отличие от исправности телеги, лошади и самого молодцеватого Василия, впереди его ехал престарелый Семион. На косматой его голове зимой и летом была нахлобучена лохматая шапка, комбинированно сшитая из разных шкурок: черной собаки, серого козлёнка и рыжего теленка. В зубах его всегда торчала спутница-трубка. Его тощая лошадёнка от плохой кормёжки и от кнута с набалдашником имела самый невзрачный вид. В общем-то не она ли была участницей того исторического, вошедшего в народный пересказ, разговора, лошади, телеги и саней. Кому из них тяжелее? Лошадь и телега везли Семиона, хозяина этой невзрачной животины и невзрачного инвентаря. Семион свою телегу на зиму не завозил во двор, она каждую зиму стояла сбоку его двора. Из-под снега к весне из-под обтающего сугроба на солнце поблескивали изрядно поржавевшие шины колёс. Свою телегу Семион называл учтиво и почётно «моя карета», и она заслужила этого хозяйского почтения. Ободья её колёс от старости искоробились и приняли слегка овальную форму, так что когда телега едет, хозяин в ней слегка покачивается, словно ребенок в зыбке. Сзади у телеги висит какая-то рвань-дерюга, а под телегой болтается с подсохшим в ней дегтем полупустая лагушка, но колеса, тоскуя о смазке, забавно и визгливо скрипели от недостаточности дегтя во втулках и на осях, а в перерыв скрипа шепеляво вели свой разговор. Если бы случайно довелось подслушать этот