Другим ключом к личности Толкачева, с точки зрения Гилшера, были его упрямые и неотступные попытки установить контакт с американцем, о которых он теперь рассказал в некоторых подробностях в длинном письме в ЦРУ. “Идея передать записку у машины или в машине пришла не сразу, — писал он. — Сначала я пытался выяснить, возможно ли наладить связь на выставках, в которых участвуют Соединенные Штаты. Это оказалось трудно, поскольку выставки проходят относительно редко и на них всегда присутствует много людей”. Тогда он в одиночку стал бродить по Москве. Он заметил автомобиль с номером D-04–526; цифры 04 показывали, что машина принадлежит американцам. Он решил установить контакт, просунув записку через открытое окно машины или поговорив с водителем. “Сначала, — вспоминал Толкачев, — я наивно полагал, что необходимо лишь выбрать подходящий момент, подойти к машине, попросить о разговоре и меня примут с распростертыми объятиями”. Он писал: “Я начал искать место, где можно подойти к автомобилю. Так начались мои целенаправленные прогулки по улицам Москвы и по Девятинскому переулку, которые продолжались много дней и много часов”. Девятинский переулок — это та самая маленькая улица сбоку от посольского комплекса, где Толкачев подошел к Хэтэуэю.

Толкачев выучил несколько предложений по-английски на случай, если встретит американца. Наконец он увидел машину с номером D-04–526 на заправочной станции на улице Красина, в нескольких кварталах от своего дома, — это был тот холодный вечер в январе 1977 года. “Ситуация был подходящей, — вспоминал он, — улица была пустынной, в тот момент на заправочной станции не было советских автомобилей или машин из стран советского блока”. Он обратился к Фултону и повторил английские фразы, которые заучил, в том числе вопрос: “Вы американец? Я бы хотел поговорить с вами”. Получив от Фултона отпор, он “оставил записку и быстро ушел”.

По словам Толкачева, оставив записку, он ожидал, что события начнут разворачиваться быстро, но несколько месяцев ничего не происходило. Он стал пытаться снова и снова, но безрезультатно. Чем больше Гилшер узнавал о Толкачеве, тем сильнее он ощущал, что это человек целеустремленный. Что именно им двигало, было еще не до конца понятно, но Толкачев отнюдь не был случайным перебежчиком. Он был настойчив и решителен.

Толкачев также демонстрировал стремление к точности, характерное для инженера. В письме ЦРУ он дал строгое описание порядка работы с секретными документами в своем институте. В качестве иллюстраций он нарисовал от руки несколько схем. Секретные документы хранились в первом отделе, в двух разных зданиях — Толкачев называл их зданиями номер один и номер два, они были обозначены “на рисунке четыре”. Он расписал, как сотрудник может получить секретный документ в любое время рабочего дня и держать его у себя весь день. Документ следовало вернуть к пяти часам вечера. “В результате, — указывал он, — можно выйти из института на полтора или два часа в течение дня с секретным документом. Это, разумеется, следует делать скрытно, например спрятав его под пальто, дождевик или пиджак. Естественно, таким образом можно вынести только документы небольшого размера”. В здание запрещалось приносить портфели, а сумки проверяли случайным образом, но довольно часто. В отдельной библиотеке с ограниченным доступом хранились совершенно секретные научные исследования и диссертации, писал Толкачев. “Но я могу пользоваться всеми материалами в закрытых фондах”. Получалось, что засекреченные материалы хранились и в первом отделе, и в библиотеке.

Но Толкачев обнаружил зияющую дыру в системе безопасности: он мог просто выйти на улицу с документами в кармане пальто.

Гилшер дважды пользовался тайными закладками для связи со шпионом, но теперь он понял, что терпение Толкачева на исходе. Толкачев сказал, что ему все труднее объяснять дома, почему он должен выбегать на улицу после каждого телефонного звонка. Толкачев обратился к Гилшеру и объяснил, что “психологически” для него будет лучше, если они пойдут на риск и будут периодически встречаться лично, а не валять дурака, припрятывая грязные строительные рукавицы за телефонной будкой, где их может найти любой прохожий. Это был еще один признак твердой натуры Толкачева. Если уж он рисковал своей жизнью, занимаясь шпионажем, то хотел знать и встречаться с человеком, ради которого подвергал себя такой опасности. Передача через тайник не давала ему такой возможности.

Толкачев попросил и еще об одном. Он запросил у ЦРУ смертоносную капсулу с ядом, чтобы покончить с собой, если его раскроют. Такие капсулы в ЦРУ называли L-таблетками, от lethal — “смертельный”. Двумя годами ранее L-таблетку передали Огороднику, и он воспользовался ею, чтобы покончить с собой вскоре после ареста. Гилшер понимал, что добиться одобрения штаб-квартиры на передачу такой таблетки Толкачеву будет крайне трудно. В главном управлении всегда боялись, что агент запаникует и примет таблетку без необходимости или что ее обнаружат, и она выдаст агента. 1 мая из штаб-квартиры пришла телеграмма: “Как и в предыдущих случаях, мы хотели бы отложить этот вопрос”. В телеграмме предлагалось, чтобы Гилшер на следующей личной встрече с Толкачевым отклонил эту просьбу{109}. Гилшер ответил 4 мая, что он согласен с этим и что “будет предпринято все возможное, чтобы затянуть решение вопроса”{110}. 7 мая штаб-квартира предложила Гилшеру “тезисы”, чтобы отговорить Толкачева:

A. Психологическое напряжение из-за постоянного ношения предмета при себе.

Б. Проблема сокрытия.

B. Риск преждевременного использования предмета из-за неверной оценки реальной ситуации.

Г. Владение этим предметом исключает возможность прибегнуть к каким-либо другим версиям при задержании, даже по посторонним причинам{111}.

У Гилшера уже сложилось примерное представление о Толкачеве: человек, сознательно пошедший на шпионаж, имеющий доступ к секретным документам, обладающий дисциплинированным и точным умом инженера. Но запросы и пожелания Толкачева были на пределе возможного для разведывательной работы в Москве. В ЦРУ считали, что личные встречи, которые запрашивал Толкачев, — самый рискованный путь. Даже быть просто замеченным с иностранцем на улице опытной группой наблюдения уже грозило неприятностями. Вызывали беспокойство и денежные требования Толкачева. А его “особый запрос” — L-таблетка — мог спровоцировать фатальную ошибку.

Тем не менее Гилшер считал, что Толкачев — тот надежный и твердый человек, с которым можно работать.

В длинном апрельском письме в ЦРУ Толкачев презрительно отзывался о советской идеологии и общественной жизни. Он писал, что политика, литература и философия “в течение долгого времени были опутаны такой непролазной, лицемерной демагогией” и “идеологическим пустословием”, что он старался игнорировать их. Толкачев говорил, что уже давно не был в театре. Хотя он любил классику, современные советские постановки были “полной идеологической белибердой”. Такое отношение было распространенным в те годы. В городе высокопарные партийные декларации были выгравированы на бетонных фасадах станций метро, гигантские плакаты с кичливыми лозунгами висели над воротами фабрик. Но большинство советских граждан в конце 1970-х уже давно забыло о надеждах на светлое коммунистическое будущее. Наступили годы стагнации. Советский Союз направлял на гонку вооружений столь колоссальные ресурсы, что остальные секторы экономики могли производить лишь самые низкопробные потребительские товары. Дефицит был повседневным явлением и сильно раздражал. Люди часами стояли в очередях, чтобы купить туфли или зимнее пальто. Здание № 1 на площади Восстания[9], где жил Толкачев, было одной из семи оригинальных московских высоток, с башнями и шпилями. Дом был построен в 1955 году, на первом этаже в нем находились четыре продуктовых магазина с высоченными потолками, по одному на каждом углу: мясной, рыбный, молочные продукты и булочная. Магазины, устроенные по образцу элегантного московского гастронома начала века, выглядели великолепно со своей красно— белой мраморной мозаикой, окнами во всю стену, канделябрами и мощными центральными колоннами. Изобилия товаров не наблюдалось, однако в первые годы после постройки можно было, заглянув в магазин, найти там копченую рыбу и колбасу. К 1979 году магазины пришли в упадок, полки были практически пусты. Теоретически советское государство предоставляло гражданам почти все: медицинское обслуживание, школы, транспорт, работу. Но система прогнила изнутри. Дефицит вынуждал многих людей пользоваться услугами черного рынка. Они пытались выжить с помощью друзей и знакомых и вечно были в поисках то мясных консервов, то хорошего чая, а то поджидали, когда “выбросят” обувь{112}.