А эта ее подружка – на год моложе. Она у меня толстушка, но тем и привлекательна. Ее имя – «Немка». Видишь – этакая бюргерша, пухлая, чувственная, развратная. С виду – сама благопристойность. Но вглядись в нее, единственное, о чем она мечтает, – это грубый, толстый, длинный член. За всей ее благопристойностью – только одно содержание. Она – сосуд для этого члена. Это пропасть. Я пытался заглянуть в нее…

Он указал рукой на невысокую приземистую вазу, слишком широкую, чтобы быть изящной, слишком непропорциональную, чтобы быть элегантной, и в то же время обладающую странной притягательностью чего-то откровенного, почти безобразного в своей откровенности, но в то же самое время искреннего, обнаженного.

– …и едва удержался, чтобы не упасть туда.

«Это он о вазе? – не поняла я. – Или о чем-то другом? Что-то я плохо его понимаю…»

– Ольга меня не понимает совсем, – продолжал он, словно отвечая на мою невысказанную реплику. – Она считает меня сумасшедшим. Гениальным, но сумасшедшим. Хотя с ума сошла именно она. У нее есть идея фикс. Она хочет, чтобы я сделал из нее вазу. Такую же живую, как эти. Но я не могу сделать вазу из нее. Она мне еще нужна.

Теперь иди сюда, – сказал он и подвел меня к гончарному кругу, на котором стояло нечто удивительное, но незаконченное.

Он сдернул марлю.

Из бесформенной груды глины наверх устремлялось изящное сочетание каких-то острых углов и плавных линий, удивительным образом сливаясь в единую формообразующую поверхность. Этой вазе не хватало какого-то небольшого штриха, какой-то незаметной малости, чтобы обрести такую же жутковатую реальность подлинной жизни, как и у тех трех, что я видела перед этим.

– Что это? – спросила я удивленно. – Расскажи мне о ней.

– Я не могу еще рассказать тебе об этой вазе. Я еще не знаю ни прелести ее щек, ни сладости ее грудей, ни тайны ее чрева. В ней еще нет жизни. Она не закончена. Она только накануне своего рождения. Я еще сам о ней почти ничего не знаю…

– У нее уже есть имя? – спросила я, подозревая почему-то, что это один из самых важных сейчас для меня вопросов.

– У нее нет имени. Она родится сегодня ночью. И тогда я назову ее. Я назову ее «Ведьмой».

Я вздрогнула.

– Это…я?

– Это пока – никто!

Мой вопрос его явно рассердил. Виктор положил правую руку сверху на незаконченную вазу и вдавил ее в гончарный круг, сминая форму. Я вскрикнула. Мое тело свела судорога, словно мое тело сунули в какой-то бешеный и безжалостный пресс.

– Смотри! – кричал Виктор. – Это просто кусок глины. В нем нет ни формы, ни содержания. В нем нет жизни! Разве у него может быть имя? Имя есть только у души. А душа заключена в трех вещах – в лице, в груди и во чреве. Я вдохну в эту глину душу! И тогда… Только тогда… Она станет настоящей вазой. Такой же живой и такой же страшной, как и все мои вазы…

Я плохо помню, что он говорил еще. Кое-как освободившись от ощущения скрутившего и сдавившего меня пресса, я бросилась бегом из этого дома. Ольга в коридоре сидела все с таким же стеклянным выражением глаз. Я перепрыгнула через ее вытянутые ноги и, буквально скатившись вниз по лестнице, выскочила на улицу.

Светкина «девятка» завелась с полоборота, и я помчалась по Пражской, рискуя, что первый же встретившийся мне гаишник оштрафует меня за превышение скорости. А то и прав лишит, взглянув на мое лицо.

До вечера я едва успела прийти в себя после посещения Виктора. Господи! Какая изломанная, мрачная душа! От него исходит какая-то гнетущая сила, пригибающая и давящая тебя, словно ты и впрямь – глина в его руках. И я чуть было не попала под этот гнет. Я чувствовала себя так, словно только что ускользнула от какой-то очень серьезной опасности.

А может быть, еще и не ускользнула, потому что мрачное беспокойство все еще владело мной. Я никак не могла понять его причину. Может быть, дело в вазе, которую он хотел назвать моим именем?

Близость разгадки охватила меня, я бесцельно бродила по комнатам, словно пыталась вспомнить какое-то слово, вертящееся на языке, но никак не выговаривающееся и поэтому вызывающее беспокойство и нервный зуд в душе.

Я незаметно для себя оказалась в спальне сидящей перед «Парижанкой» и внимательно ее разглядывающей. Ноги сами привели меня сюда.

Что он там говорил об этой вазе? Она его обманула? Он ждал от нее мрачной глубины, а она оказалась примитивной самкой?

Я смотрела на вазу, и, странное дело, у меня не возникало чувства опасности, которое охватило меня, когда он представлял своих жутких глиняных «женщин», обитавших в его мастерской.

«Лора»… «Немка»… «Серебряное горло»… «Парижанка» была не такая, как они. Она была спокойной, знающей себе цену женщиной. Странно. Я подумала о вазе как о человеке – «она была женщиной»…

Впрочем, что же тут странного – он сам называл их женщинами… Но мне почему-то стало страшно до ужаса, что новая ваза, которую он собирается назвать «Ведьмой», уже завтра будет стоять между жуткой «Лорой», чувственной «Немкой» и порочным «Серебряным горлом».

«Нет, – сказала я себе, – не будь я сама Ведьмой, если я допущу это! Пусть только попробует. Я разнесу всю его мастерскую к чертям собачьим!»

Эта мысль меня несколько успокоила. А раздавшийся тут же сигнал телефона окончательно отвлек от пугающих мрачных мыслей.

Звонил, конечно, Киреев.

Он лишь напомнил, что через час нам нужно быть в музее, и сообщил, что он заедет за мной на зеленом «пятисотом» «Мерседесе». И повесил трубку, не дав мне возможности поиронизировать по поводу смены его видавшего виды старенького «жигуленка» на новое средство передвижения. Интересно, где это он раздобыл «Мерседес»?

Все оставшееся время я украшала себя, как елку, всеми драгоценностями, какие только разыскала в своих шкатулках. В результате я выглядела, конечно, дико и безвкусно, но – «богато», тут уж никто возразить мне не смог бы. Куда уж «богаче»!

Славка, когда поднялся за мной и оглядел меня с ног до головы, только тяжело вздохнул, но промолчал. И на том спасибо…

…О том, как мы бездарно провели с ним эту дурацкую презентацию, мне просто вспоминать не хочется! Мы не заметили абсолютно ничего подозрительного.

На презентации не было ни одного неизвестного Славке человека. Я спрашивала его буквально о каждом, кто появлялся в зале с бриллиантовыми витринами, и о каждом он давал мне исчерпывающий ответ.

Мне со своими драгоценными елочными игрушками просто некого было ловить и провоцировать. Но чувствовала я себя – мерзко, дальше некуда. Я выглядела самой безвкусной женщиной из всех присутствующих в зале. На меня косились, обо мне шептались. Я ощущала себя полной идиоткой. Надо же так вляпаться. Меня расстраивало уже не столько то, что наша со Славкой затея провалилась и мои расчеты оказались неверными, сколько мой дурацкий вид.