– Зачем я тогда?

– Это Богу вопросы. – Молодой хмыкнул. – Насчёт аспидов попущенных и этой, теодицеи.

– Я не про теодицею спрашиваю.

– А зря. Вот ты скажи, если этот Сахарок в мире на законных основаниях, то что это за мир такой?

– В другое время пошутишь. Канцлер мне сказал, что…

– А ты поверил? Он же предаст всех, до кого руки дотянутся.

Я посмотрел на оберег.

– Как же это?

– Красивая цацка, – сказал Молодой небрежно. – Дорогая. Боишься, что сопрут?

Я подышал на кольцо, погладил.

– Не сопрут.

9

Что это было – набег или переворот? Местные сразу же окрестили наш рейд оккупацией и, уютно набившись в кафе и аптеки, передавали друг другу жалостные рассказы о её ужасах.

Сама смена власти прошла до оскорбления буднично. Когда мэр явился поутру на своё рабочее место в похожий на сарай особнячок администрации, в его кабинете, за его столом и с его стаканом чая в руке сидел развалясь Молодой и лениво просматривал вываленные из шкафа документы. («Откуда он знал, где в Автово администрация? – допытывался Фиговидец. – Как это мы вот так с ходу попали по адресу?»)

– Ты не бойся меня, я смерть твоя, – сказал Молодой нараспев.

Мэр был человек меньше маленького – всего лишь секретарь-координатор при подлинных заправилах – косарях. Ему вменялось следить за исправностью водопровода, энергоснабжения и почты, контролировать вывоз мусора и успокаивать лживыми обещаниями недовольных пенсионеров. Настоящие конфликты между настоящими хозяевами гасились в Конторе всеобщего поверенного Добычи Петровича, и даже сам Добыча Петрович не всегда знал, по каким потайным углам заключаются иные сделки.

Всё, что потом скажут о коллаборационизме мэра, было бы справедливо, не будь его поведение коллаборационизмом ещё до всякой оккупации. Он был даже не ставленник, и не он сам низвёл себя до положения начальника ЖЭКа… А у начальника ЖЭКа одна забота: чтобы канализацию не прорвало. Косари в глаза, а им в подражание за глаза и все остальные, звали его «мэрином», вкладывая в презрительную кличку чуть больше пыла, чем нужно. Теперь мерин не видел необходимости отдуваться за жеребцов. О чём и объявил.

– Ну зови своих олигархов. На конференцию.

И Молодой запустил к потолку сложенный из какой-то официальной бумажки самолётик.

Молодой, надеюсь, знал, что делал, заставляя косарей собраться в доме администрации. Ведь это само по себе было оскорблением, и убогая неуважаемая канцелярия годилась для сходки хозяев жизни не больше самой захудалой общественной пивной. Здесь на стене висели графики дежурств в котельных, на подоконниках лежали кипы бланков – ордера, накладные, – а под столом мэра дежурный водопроводчик оставил брезентовую торбу с инструментом. Косарям – толстым, надутым, в богатых шубах – пришлось устраиваться на разномастных стульях, которые скрипели и опасно кренились, – а в ноздрях у них щекотала пыль, в глаза лезли замурзанные ватники работяг, а чего не видели глаза, то слышали уши.

Но ещё глубже их потрясла явность, нарочитая открытость собрания. Эти властители бескрайних плантаций мака и конопли действовали келейно, и их самые жестокие удары наносились исподтишка.

Они давно разучились пускать в ход и выдерживать простую агрессию, необсуждаемую угрозу, грубую прямоту объявленной войны. Их силовые варианты оплетались той же паутиной, что и мирные, у санкционированного ими разбоя не было авторства; любые высказанные публично догадки влекли скорую грязную расправу. В этот миг беспомощные и отвратительные, как извлечённые на яркий свет подземные твари, они щурились и впадали в ступор.

Где имущество, там страх, а имущества в Автово было очень много. Но Молодой произнёс волшебные слова «бизнес не пострадает», и всё успокоилось. («Нет, – говорит Фиговидец, – у него здесь определённо резидент. До копейки сосчитано, кто сколько стоит и у кого где прыщ. Разноглазый, как ты думаешь, это надолго?» – «Надолго что?» – «Ну как что? Наша великая победа».)

Наша великая победа действительно была такого рода, что сомнения в её прочности пришли в ту же минуту, что и она сама. Не то беда, что не на кого было опереться, но ведь не с кем было и враждовать – ситуация болота. Автовский народец оказался до того гнилой, что не срабатывали привычные стратегии «запугать», «убедить», «купить», и, когда Фиговидец в шутку брякнул, что нежелающих везти её воз история рекомендует вешать («конечно, не всех, а лишь некоторых, ну, скажем, четырёх из пяти»), Молодой тихо разузнал адрес местного бюро Лиги Снайперов.

Легко сказать: «ввести протекторат», – если саботаж – стиль жизни. Летом для демонстрации серьёзности намерений можно хотя бы сжечь пару плантаций, но зимой, не прибегая к радикальному террору, остаётся шпынять и изводить, медленно погружаясь в жижу тех интриг и разводок, мастерами которых были косари и не были мы.

Они быстро и с выставляемым напоказ удовольствием покорились. Складывалось впечатление, что потеря независимости больше заботит уличный сброд, чем людей, действительно лишившихся власти. Или они полагали, что ничего не лишились, и оккупация, подобно волне, схлынет как пришла… а может быть, им, как глубоководным рыбам, любая волна казалась оптическим обманом высоко над головой. Оправившись от первоначального шока, вернувшись в свои норы, увидев, что передел собственности не запланирован или отложен, они стали ждать.

Чтобы не откладывать, я пошёл в Контору сразу же, как только туда собрался Молодой. Сергей Иванович пытался намекнуть, что моё маленькое нехитрое дело оскорбляет размах имперских замыслов, но я устоял.

На улицах было мирно и буднично, как часто в часы катастрофы: кто-то идёт делать революцию, а кто-то – в булочную за пышками. Аляповатые рекламные щиты на стенах и плакаты в витринах предлагали краску для волос, кофеварки и лимонад. («Вещи, – говорит Фиговидец, – которые возбуждают настоятельное желание их не иметь»). На крыльце почты жался, поджидая хозяина, крупный пёс. В квартире наверху резко открылась форточка, и вниз полетели окурок и вопль работающего на полную громкость радио. Снег с дорог убирали без фанатизма, и возвращавшиеся с уроков школьники подкрадывались к прохожим побезобиднее и толкали их в сугробы или, всей шайкой окружив то старика, то одинокую девушку, забрасывали жертв снежками. Эта забава сопровождалась леденящим душу визгом.

Когда мы добрались до Конторы, словно бы навстречу нам дверь распахнулась, и вышел один из косарей со свитой. Я его хорошо запомнил: неприятно грузный, рыхлый, с сонной обидой в складках серо-жёлтого, тоже рыхлого лица. Метнув скользящий, ничего не выражающий взгляд, он кивнул на ходу. Его свита продефилировала мимо свиты Молодого, широко – и всё-таки никого не задев – покачивая плечами.

Добыча Петрович смирно сидел в огромном кожаном кресле в кабинете на втором этаже. Он нисколько не изменился – гладкомордый, довольный, – и даже кричаще-цветастая рубашка под чёрным пиджаком была из тех, что я помнил. В распахнутом вороте на своём месте покоилась непомерно толстая золотая цепь. Пухлые опрятные ручки держали фарфоровую чашку с чаем. В кабинете было жарко, уютно, и сразу захотелось спать. Я без приглашения сел в свободное кресло, Молодой – на его массивный подлокотник, остальные разместились на стульях у стены. Впустивший нас клерк, точная, но карикатурная копия Добычи Петровича, поскольку в его случае цветастость, чернокостюмность и златоцепность драпировали фигуру ломкую и узенькую, а там, где по жанру требовалась гладко– и кругломордость, обнаружились тонкие птичьи черты, замер в дверях.