Если бы Фиговидец не принял сочинителя сонетов сразу в штыки, он бы и потом не говорил и не делал тех полупозорных вещей, которые неприязнь выдаёт за следование долгу. Хватает пустого взгляда, проходного слова, неверно упавшего света при первой встрече – дурного настроения прежде всего, – и врагами до гроба становятся именно люди, способные дать друг другу все радости долгой нежной дружбы, напрасно ждавшие её от других и теперь уже никогда не дождущиеся.

Лёшу Рэмбо, до того как он открыл себя в литературе, знали как Лёшу Пацана, и это прозвище, от которого и не думали отказываться родня и старые знакомые, чудо как ему шло. В его стихах что-то было, во всяком случае, Алекс будет о них одобрительно говорить: «простодушные и дерзкие», – а Фиговидец – высмеивать ожесточённее, чем рядовую продукцию детей Аполлона. («Его стихи, сами удивлённые тем, что в них заключена какая-то мысль».) Для их понимания достаточно пред ставить, как человек с тёмной, тяжёлой биографией пишет удивительно светлые, узорные книги, тщательно избегая впускать в их сюжет и строй образов свой богатый, невесёлый, постыдный опыт, и – только погляди! – этот опыт не то что просвечивает, но окрашивает особым, невоспроизводимым оттенком каждую страницу.

– А вот и наши.

Они вошли умеренно шумно – в спокойной, если можно шуметь спокойно, властной такой манере, – без муштры сплочённые, молодые, наглые, в ореоле продажной и непродажной любви, в твидовых пальто и чёрной коже, в вызывающе грубой обуви, без шапок, но в перчатках, с огромными золотыми крестами на ядрёных цепях: у одних они стали видны, когда пальто и куртки расстегнули, другие так и вошли нараспашку.

– Здорово, братва!

Сочинитель сонетов подошёл и стал обниматься со всеми по очереди. Вокруг тихо шушукались, и я наконец заметил, что Литературный Салон, если это впрямь был он, включал в себя слишком разнородные явления: обычных алкашей, обычных зануд, обычных бледных девушек и обычных хулиганов. То, что все они оказались любителями литературы, лишь увеличивало пропасть. Литература тут была у каждого своя.

Повертев головой, я обнаружил парнишку из «Культтоваров». Всё в том же нелепом прикиде, он обсуждал – с таким же нелепым товарищем – рассказ, над которым работал. Это был отчаянно серьёзный, взыскующий писательский разговор о литературной технике. Я навострил уши.

– …Нет, так не годится… «Поглощала купленные по дороге домой пирожные»… Ну что значит «поглощала»? Это портовый грузчик после дня работы «поглощает» пюре с сардельками. Может быть, «пока она ела купленные по дороге домой пирожные»?

– Нет. «Ела» не проясняет природу пирожных. Здесь должно быть указание на их и праздничность, и мимолётность… «Есть» – какое-то безвольное слово, ты не находишь? Это суп едят. С пирожными так нельзя.

– Тогда можно сказать «лакомилась».

– «Лакомилась»?!

– Ладно, я понимаю, о чём ты. Может, она их «жевала»?

– Вася! «Жевала» она их в любом случае: когда ела, поглощала и даже лакомилась! Ты бы ещё сказал, «жевала и глотала».

– …Знаешь, пюре с сардельками маловато.

– Что?

– Я про того грузчика. После рабочего дня, я думаю, он поглощает закуску, борщ, второе… а уже потом сардельки. И не с пюре, а с пивом.

– … Может быть, «угощалась»?

– …

Начались чтения. Первой была девушка, дотла исторчавшаяся на вид и адекватнейшая мещаночка по существу; во всяком случае, именно так следовало трактовать её нерифмованную истерику. Вторым выступил поэт из вновь пришедших. Он посильнее выпятил грудь с крестом и откашлялся.

– Вот тайны, которые я унесу с собою в могилу! – начал он и простёр руку.

– Стоп! – нетерпеливо крикнул Фиговидец. – Стоп! Как же вы их туда унесёте, если сейчас выболтаете?

Поэт было оторопел, но в публике засмеялись с тихим презрением.

– Нельзя же всё понимать настолько буквально, – отчётливо сказал кто-то.

– У этих людей с Финбана да Охты начисто отсутствует чувство стиля.

– Зато мнение всегда наготове.

– Вот вам бы к нему и прислушаться, пока не поздно, – сообщил Фиговидец в пространство.

То, что его приняли за хама, поучающего образованных людей, его нимало не задело: для обиды, беспокойства, конфуза не было места, всё перекрыла абсурдность ситуации. Поэтому он не стал обнародовать своё подлинное гражданство. Ему не пришло в голову, что проигнорировать абсурд – ещё не значит от него защититься, и стать частью гиньоля можно и по своей воле, и против воли, и вообще невзначай.

– А почему не к моему? – возмущённо завопили сразу несколько глоток.

– Потому что для человека, к чьему мнению стоит прислушиваться, у вас слишком громкий голос.

– Эй, ты чо здесь, борзой?

– Побьют ведь, – сказал я потихоньку. – Для чего-то они новыми реалистами назвались? Руки-ноги переломают, карманы вывернут – а потом опишут всё это, с большими отступлениями от правды, четырёхстопным ямбом.

– Да, более сложные размеры таким не под силу. – Он пожал плечами – специально для меня, – а Литературному Салону сказал: – Борзой я или нет, судить, наверное, не людям, которые о борзости имеют такое странное представление, что путают её с заурядным чувством иерархии. – Он поднялся на ноги, чтобы все его уж наверняка разглядели и расслышали, и стоял очень прямо, убрав руки за спину, прекрасный, как на расстреле, – и его бархатный голос, ровный, отчётливый голос образованного человека, без труда перекрывал все шепотки и шелестения. – Итак, борзость – прямой аналог того, что в древнегреческом определялось понятием хюбрис. Надменность, наглость, дерзость, высокомерие, гордость, своеволие, бесчинство – такой перевод будет точен, но недостаточен. Подлинным хюбрисом все эти волшебные качества становятся тогда, когда их обладатель бросает открытый вызов богам, желая сравниться с ними. Это та «счастливая наглость», о которой пишет в «Агамемноне» Эсхил, то есть наглость, соединённая со счастьем, удачливостью, не могущая не вызвать ревность и кару богов.

По потолку что-то тускло светилось, как очень далёкие и уже умершие звёзды. По углам слоились тени. Из-за диванов попискивало, поскрипывало. Над диванами густо висел знакомый дым. Муха держал в охапке исторический ватник Фиговидца. Я его взял, свернул, засунул поудобнее себе за спину, вытянул ноги и достал египетскую.

– Не похоже, что он с Финбана, – сказал Лёша Рэмбо в наступившей (вот-вот! гробовой) тишине. Он сел поближе ко мне, принюхался к моей сигаретке и, хмыкнув, раскурил самокрутку. – Слушай, Разноглазый, а ты чего такой спокойный?

– Ещё успею разрыдаться.

– Бить будете? – шёпотом спросил Муха.

– Ноблесс-оближ, – ответил Рэмбо. – Ваш друг хамит.

– У него свой взгляд на поэзию, – сказал я.

– Это я понял. Только не понимаю, почему он попёр, не дослушав. – Рэмбо посмотрел на фарисея. Тот покачивался на каблуках и оценивающе, с неторопливой наглостью разглядывал ошеломлённые лица. В полумраке они казались печальнее и смиреннее, чем были. – Взгляни с нашей колокольни. Здесь, в Автово, за искусство натурально приходится биться, в прямом смысле. Здесь к искусству нет почтения. А с такими поклонниками ещё долго не будет. – Он уничтожающе ткнул пальцем в какую-то блёклую девушку. – Зырь, что за публика, одни убогие. – Потом он посмотрел на своих, сидевших плотной кучкой. – Правильный пацан сразу ставит себя так, чтобы уважали, да? Мы себя ставим, и через нас начинают уважать то, что мы делаем.