Я осматриваюсь, но, кроме лестницы и перил, ничего не вижу:

— А сейчас?

Он уже как будто отдышался:

— О, сейчас тут полнейший интернационал! Я уже познакомился кое с кем. На первом этаже — поляк какой-то, на втором, напротив меня — финн, выше — латышская семья. Еще — черные какие-то недавно появились. Не знаю, что за фирма. Но, кажется, торгуют на рынке. Деньгами сорят, подлецы…

Мы поднимаемся дальше. Я оглядываю огромные ажурные окна, богатую лепнину под потолком. Каблучки мои постукивают по стертым мраморным ступеням, стук уходит по лестнице вверх и возвращается помноженный эхом.

— Красиво! — восклицаю я. — Умели строить в старину.

Мы останавливаемся у высокой двери — она под потолок, наверное, в два моих роста. Обита дорогим черным дерматином. Бронзовая ручка с головой льва.

Кандидат открывает дверь большим ключом. Пропускает меня вперед. Но я не спешу проходить. Трогаю дверь, которая так впечатлила меня. Она очень тяжелая, наверное потому, что дубовая, — у меня едва хватает силы, чтобы сдвинуть ее.

— Какая! — говорю восхищенно.

Кандидат с улыбкой кивает:

— Эта дверь — предмет моей гордости! Ей, пожалуй, лет сто, а может, двести. Она была тут всегда. И всегда будет — несмотря ни на какие перемены в стране, во всем мире. Она переживет многие войны. Дверь эта — как символ…

Кандидат замолкает.

А мне любопытно:

— Как символ чего?

Он с любовью оглаживает дерматиновое покрытие:

— Как символ крепости, основательности. Чего еще? Ну… порядочности, благородства. — Тут он внедряется в некие философические кущи, в которых сам еще плохо ориентируется: — Эта дверь как бы между двумя мирами. Проходя в эту дверь, как бы переходишь в иное качество.

Я смотрю на него пристально, пытаюсь сообразить:

— А благородство, порядочность, о которых ты говорил… по какую сторону двери?

Кандидат делает вид, что обиделся:

— Вечно ты передергиваешь мои слова! Не можешь слушать молча? — он закрывает дверь, роется в каком-то темном шкафу, потом додумывается включить свет в прихожей. — Можешь не разуваться, Любовь (он редко называет меня так — в случаях сугубо официальных, которым сам придает повышенное значение)! Вот… надень бахилы.

Тут я замечаю — в прихожей, в коридоре до блеска натертый темный паркет. Едва уловимо — даже приятно — попахивает мастикой.

Из глубины квартиры доносится надтреснутый старческий голос:

— Веня, это ты? Веня, ты не один? Веня, ты с кем?

— Да, это я, мама! — сладким голосом отвечает Кандидат.

— Веня, скажи товарищу, чтобы не забыл надеть бахилы. Наш паркет — историческая ценность. Наш паркет — с большой буквы, как в Зимнем дворце. И сам нагнись уж…

Глаза у Кандидата становятся печальными. Увы, ему приходится нагнуться. И — о, значительный момент! — мне посчастливилось видеть Кандидата «нагнутым»!

Можно ли представить себе «нагнутой» ветряную мельницу?

Натянув бахилы, Кандидат выпрямляется. Лицо его в этот миг красно, как советский флаг. Мне даже становится боязно за жизнь Кандидата — как бы не случился с ним инсульт.

Кандидат говорит в пространство квартиры:

— Я с девушкой, мама!..

— С девушкой?

Кажется, удивлена не только мама, но и вся квартира. Где-то хлопает форточка, что-то падает на бесценный паркет и вдребезги разбивается.

— Веня! Русский медведь! Ты опять разбил какую-то вещь. Ты знаешь, как дорого стоит сейчас хорошая вещь? — голос мамы становится неприятно дребезжащим. — Уже прошли те советские времена, когда хорошая вещь стоила копейки. Ты что? Не знаешь?

— Это сквозняк, мама!

— Что за сквозняк у нас завелся! — сетует она. — Все вещи перебил…

Мы, скользя по паркету, как по катку, проходим в большую комнату, обставленную старой громоздкой мебелью. Не раритет, конечно, эта мебель, но, вероятно, хозяйка дома к ней очень привыкла и не захотела бросать в «хрущевке». И теперь эта мебель шестидесятых годов, которая давно уже вышла за грань определения «б/у» и выглядит как «весьма б/у», смотрится в недавно отремонтированной дорогой квартире как бельмо на глазу.

Посреди комнаты полувозлежит в креслах большая, полная, седая женщина. Вероятно, она чем-то больна, что не может подняться.

Чтобы, поскользнувшись на паркете, не упасть, я придерживаюсь за косяк. За Кандидата я не хочу придерживаться, чтобы мама его чего-нибудь себе не вообразила.

Женщина щурится на меня, потом на Кандидата:

— А что, Веня, разве девочка не еврейка?

— Нет, мама! Ты же видишь…

Она, кажется, несколько смущена этим обстоятельством. Раздумывает, причмокивает толстыми красными губами, наконец вздыхает:

— Ну ничего! Не евреи тоже бывают хорошие люди, сынок!

— Да, мама, — кивает Кандидат. — Я тоже так думаю, — он очень довольный подмигивает мне. — Так мы пошли, мама.

— Разумеется, идите! — опять вздыхает она. — Не сидеть же вам возле старухи.

Кандидат берет меня за руку и уводит в другие комнаты. А я все еще слышу голос его мамы за спиной:

— Да, времена меняются, и меняются нравы… Раньше такие пары — большая редкость была. А теперь, видно, в моде славянские девушки.

Кандидат показывает мне эту роскошную квартиру, показывает собственный великолепный кабинет, в котором, правда, он неизвестно что делает, а скорее всего — вообще в нем не бывает и не делает ничего, ибо все время волочится за мной — какая уж тут работа! Но кабинет настоящий. Почему-то напрашивается определение — старорежимный. Почему — не знаю. Но даже не сомневаюсь, что, например, у историка Соловьева был такой же — не лучше. Или у профессора хирургии Ландерера, по книге которого (столетней давности) можно кое-чему научиться и в наши дни.

Потом мы идем в большущую кухню метров под тридцать — и Кандидат предлагает мне вина. Но я отказываюсь. Тогда он усаживает меня за стол и потчует чаем. И сам пьет много-много чая. У него литровая чашка, и он раз за разом наполняет ее. И пыхтит, как паровоз, и отдувается, и рассказывает мне о своих многочисленных родственниках, многие из которых уже уехали и живут в кибуце, и пишут в Петербург длинные-длинные письма, полные очарования вновь обретенной родиной.

Я слушаю Кандидата вполуха. Я просто не в состоянии вникать в его болтовню — меня можно понять. Мне ведь сегодня квартиру дали…

Но тут где-то в глубинных уголках души я обнаруживаю и еще нечто приятное. А что именно, не сразу могу сообразить. Стараюсь сосредоточиться на этом. Ах, да! Вот оно! Я вспоминаю про Петера Лемана. Он обещал разыскать меня. Зачем?.. После этого дурацкого наезда ему бы подальше держаться надо от нас с Кандидатом. От «нас»? Я уже думаю про нас с Кандидатом? Вот так привыкают женщины к своим будущим несимпатичным и нелюбимым мужьям. Настойчивость, с одной стороны, привычка и серый безрадостный быт — с другой. Вот она, осадная артиллерия, перед которой рано или поздно пасует любая красавица-крепость.