* * *

Комната. Возражение вышеприведенному. Либо: причины быть в комнате.

«Книга памяти». Книга пятая.

Через два месяца после смерти отца (январь 1979-го) брак О. распался. Трудности какое-то время копились, и наконец было принято решение расстаться. Одно дело для него было сживаться с этим разрывом, уныло сокрушаться по его поводу и все же понимать, что он неизбежен, и совершенно другое – проглотить его последствия: разлуку с сыном. Мысль об этом была ему невыносима.

Он переехал в эту комнату на Вэрик-стрит в начале весны. Следующие несколько месяцев мотался челноком между этой комнатой и домом в округе Датчесс, где они с женой жили последние три года. Среди недели: одиночество в городе; по выходным: поездки в деревню, за сотню миль, где он ночевал в своем бывшем рабочем кабинете и играл с сыном, тому и двух еще не исполнилось, и читал ему драгоценные книги того периода: «Грузовики, поехали!», «Продаются кепки»[64], «Матушку Гусыню».

Вскоре после того как он переехал в комнату на Вэрик-стрит, на улице этого района пропал шестилетний Эйтан Пейц[65]. Куда бы О. ни повернулся, везде была фотография мальчика (на фонарных столбах, в витринах магазинов, на голых кирпичных стенах) под заголовком «ПРОПАЛ РЕБЕНОК». Лицо этого мальчика мало чем отличалось от лица его собственного сына (а если и отличалось, разницы не было никакой), поэтому всякий раз, видя снимок этого лица, он поневоле думал о своем ребенке – и именно теми же словами: ребенок пропал. Однажды утром мать отправила Эйтана Пейца на улицу ждать школьного автобуса (первый день после долгой забастовки шоферов, и мальчику очень хотелось сделать хоть что-нибудь самостоятельно, этакий маленький жест независимости), и больше его никогда не видели. Что бы с ним ни случилось, произошло оно бесследно. Его могли похитить, его могли убить, а возможно, он просто заблудился и погиб там, где его никто не видел. Одно можно сказать хоть с какой-то определенностью: он пропал – как вообще исчез с лица земли. Историю эту раздули газеты (интервью с родителями, интервью с детективами, назначенными на это дело, статьи об особенностях личности мальчика: в какие игры он любил играть, что ему нравилось есть), и О. начал подозревать, что присутствие этой беды, наложившейся на его собственную беду, что и говорить, гораздо меньшую, неизбежно. Что бы ни попадалось ему на глаза, все казалось лишь образом того, что у него внутри. Шли дни, и с каждым боль изнутри его понемногу вытаскивалась на поверхность. Его охватило ощущение утраты – и не отпускало. И бывали такие времена, когда утрата его была так велика и так давила, что ему казалось – не отпустит никогда.

* * *

Сколько-то недель спустя, в начале лета. Сияющий нью-йоркский июнь: кирпичи омыты ясностью света; голубые прозрачные небеса – они сгущаются в такую лазурь, что очаровала бы и Малларме.

Дед О. (по материнской линии) медленно начинал умирать. Лишь годом раньше он показывал фокусы на первом дне рождения сына О., а теперь, в восемьдесят пять, уже был так слаб, что и стоять без поддержки не мог, больше не мог передвигаться без усилий воли до того напряженных, что его изнуряла самая мысль о движении. В кабинете врача состоялся семейный совет, и решили отправить его во Врачебную больницу[66] на углу Ист-Энд-авеню и 88-й улицы (ту же, где от амиотрофического бокового склероза – болезни Лу Герига[67] – одиннадцатью годами ранее скончалась дедова жена). О. был на этом совете, а также его мать и сестра матери, двое детей его деда. Ни одна из женщин не могла надолго задержаться в Нью-Йорке, поэтому условились, что за все будет отвечать О. Матери О. следовало вернуться домой в Калифорнию ухаживать за собственным серьезно больным мужем, а тетка О. собиралась в Париж навестить свою первую внучку, недавно родившуюся у ее единственного сына. Все, похоже, вполне буквально превратилось в дело жизни и смерти. И в этот миг О. вдруг поймал себя на том, что думает (быть может, потому, что дед всегда напоминал ему У. К. Филдза) о сцене из фильма 1932 года «Ноги за миллион долларов»: Джек Оуки[68] изо всех сил несется за отъезжающим дилижансом и умоляет кучера остановиться. «Это вопрос жизни и смерти!» – кричит он. А кучер спокойно и цинично отвечает: «А что нет?»

На семейном совете О. заметил страх на дедовом лице. В какой-то миг старик перехватил его взгляд, показал на стенку рядом со столом врача – она вся была покрыта ламинированными табличками, свидетельствами в рамочках, наградами, степенями и грамотами, – и со знанием дела кивнул, мол: «Впечатляет, а? Этот парняга хорошенько обо мне позаботится». Такая помпа всегда покупала старика с потрохами. «Я только что получил письмо от президента банка “Чейз-Манхэттен”», – говорил, бывало, он, хотя на самом деле то была просто формальная рассылка. В тот день в кабинете врача, однако, О. это видел с болью: старик отказывался признавать то, что смотрело ему прямо в лицо.

– Мне все это нравится, доктор, – сказал дед. – Я знаю, что вы меня вылечите. – И все же, чуть ли не помимо собственной воли, О. понимал, что восхищается этой его способностью к слепоте. В тот же день, уже позже, он помог деду собрать в небольшой ранец то, что ему пригодится в больнице. Старик бросил туда и три-четыре наборчика с реквизитом для своих фокусов.

– А это тебе зачем еще? – спросил О.

– Нянечек развлекать, – ответил его дед. – Вдруг станет скучно.

* * *

О. решил пожить в дедовой квартире столько, сколько старик проведет в больнице. Не оставлять же ее пустовать (кому-то нужно по счетам платить, забирать почту, поливать растения), да и наверняка здесь будет удобнее, чем на Вэрик-стрит. Превыше всего же следовало поддерживать иллюзию, будто старик сюда вернется. Покуда не наступает смерть, всегда есть вероятность, что смерти не будет, и этот вот шанс, сколь мал бы он ни был, следует признавать.