О. жил в этой квартире еще шесть или семь недель. Именно сюда приходил он в гости с раннего детства начиная: в это высокое, рассевшееся здание странной формы на углу Сентрал-Парк-Саут и Коламбус-Сёркл. Интересно, думал он, сколько часов мальчишкой провел он тут, глядя, как поток машин вьется вокруг памятника Кристофору Колумбу. В эти же окна с шестого этажа он смотрел на парады в День благодарения, видел возведение «Колизея», целыми днями считал, сколько людей проходит под ним по улицам. А теперь вокруг него – опять то же самое место, с китайской тумбочкой под телефон, с бабушкиным стеклянным зверинцем, со старым хумидором. Снова он вошел прямиком в детство.

О. продолжал надеяться на примирение с женой. Когда она согласилась приехать с сыном в город и остановиться в этой квартире, он почувствовал, что, как знать, подлинная перемена в отношениях возможна. Оторвавшись от предметов и забот их собственной жизни, они, казалось, приятно устроились в этой нейтральной среде. Но тогда ни тот, ни другая не были готовы допустить, что все это – не иллюзия, не действие памяти, сцепленное с беспочвенной надеждой.

Каждый день О. ездил в больницу на двух автобусах с пересадкой, проводил с дедом час-другой, после чего тем же путем возвращался. Так получалось дней десять. Затем изменилась погода. На Нью-Йорк обрушилась мучительная жара, весь город превратился в потный кошмар, полный выхлопов и шума. Все это никакой пользы мальчику не приносило (сидеть взаперти в квартире с плюющимся кондиционером – или таскаться с матерью по душным улицам), и когда жара спадать отказалась (рекордная духота несколько дней подряд), О. и его жена решили, что ей с мальчиком лучше вернуться в деревню.

В дедовой квартире он остался один. Каждый день стал повторением предыдущего. Побеседовать с врачом, поехать в больницу, нанять и уволить частных сиделок, выслушать дедовы жалобы, поправить старику подушку под головой. Его пронзало ужасом, стоило увидеть стариковское тело. Истощенные конечности, скукожившаяся мошонка, тело, сжавшееся до менее сотни фунтов веса. Когда-то дед был человеком в теле, его гордое, хорошо набитое брюхо предшествовало ему при каждом шаге по белу свету, а теперь от него здесь почти ничего не осталось. Пусть О. в начале того же года и пережил одну разновидность смерти – до того внезапную, что, даже вручив его смерти, она лишила его знания об этой смерти, – то нынче он испытывал смерть другого рода – вот это медленное, смертельное истощение, это отпускание жизни от себя в разгар жизни научило его наконец тому, что он знал и без того.

* * *

Почти каждый день звонила бывшая секретарша его деда, женщина, больше двадцати лет проработавшая у него в конторе. После бабушкиной смерти она стала вернейшей дедовой спутницей – респектабельная женщина, которую он выводил на люди по формальным поводам: на семейные сборища, свадьбы, похороны. Звоня всякий раз, она дотошно расспрашивала о дедовом самочувствии, а затем просила О. устроить ей визит в больницу. Беда была в ее собственном неважном состоянии. Хоть и не старая (под семьдесят максимум), она страдала болезнью Паркинсона и уже некоторое время жила в доме престарелых в Бронксе. После многочисленных бесед (голос ее в телефонной трубке был так слаб, что О. расходовал все свои силы сосредоточения на то, чтобы услышать хотя бы половину того, что она говорила) он наконец согласился встретиться с ней перед музеем Метрополитэн, куда особый автобус дома престарелых раз в неделю доставлял амбулаторных пациентов, чтобы те провели вечер на Манхэттене. Именно в тот день, впервые почти за месяц, шел дождь. О. прибыл на место заблаговременно, а потом больше часа стоял на ступеньках музея, прикрывая от дождя голову газетой, выглядывал женщину. Решив наконец бросить, он обошел округу в последний раз. Тут-то и нашел ее: в квартале-другом дальше по Пятой авеню, под жалким саженцем, словно укрывалась от дождя, на голове – колпак из прозрачного пластика, опиралась на палку, тело согбенное, вся напряжена, она боялась сделать даже шаг и не сводила глаз с мокрого тротуара. Снова этот слабый голос – О. чуть не прижал ухо к ее рту, чтоб расслышать, но разобрал лишь какой-то скучный пустяк: водитель автобуса забыл побриться, газету не принесли. На О. эта женщина всегда нагоняла скуку, и даже когда была в добром здравии, он весь сжимался, если приходилось проводить в ее обществе больше пяти минут. Теперь он понял, что едва ли на нее не злится – противно было, что она, казалось, рассчитывает на его жалость. Внутренне он наорал на нее за то, что она такая подлая эгоистка.

Такси он не мог поймать больше двадцати минут. Затем – нескончаемая пытка: довести ее до бордюра и усадить в машину. Ее туфли скребли мостовую: дюйм – и пауза; еще дюйм – еще пауза; еще дюйм и за ним еще дюйм. Он держал ее за руку и всеми силами старался тянуть ее вперед. Когда доехали до больницы и ему удалось извлечь ее с заднего сиденья, началось долгое путешествие ко входу. И перед самой дверью, стоило О. подумать, что им все удалось, она замерла. Ее вдруг охватил страх, что она не может шевельнуться, а стало быть, шевельнуться она не могла. Что бы О. ей ни говорил, сколь мягко ни понуждал бы ее двинуться вперед, она не поддавалась. Входили и выходили люди – врачи, медсестры, посетители, – а они стояли, О. и беспомощная женщина, сцепившись посреди этого людского потока. О. велел ей ждать не сходя с места (словно она была способна на что-либо другое), а сам зашел в вестибюль, где отыскал пустое кресло-каталку, за которую и схватился под взором бдительной администраторши. После чего аккуратно опустил в него свою беспомощную спутницу и резво покатил через вестибюль к лифту, отмахиваясь от воплей администратора:

– Она пациентка? Эта женщина – пациентка? Каталки только для пациентов.

Когда он вкатил ее в дедову палату, старик дремал – не спал, но и не бодрствовал, лежал в забытьи на грани сознания. От звуков их прихода он ожил настолько, чтобы засвидетельствовать их присутствие, а затем, наконец осознав, что происходит, впервые за несколько недель улыбнулся. Глаза его вдруг наполнились слезами. Он взял женщину за руку и сказал О., обращаясь как бы к целому свету (но слабо, ох как слабо):

– Шёрли – моя милая. Шёрли – вот кого я люблю.

* * *

В конце июля О. решил провести выходные не в городе. Хотелось повидаться с сыном, чуть отдохнуть от жары и больницы. Жена приехала в Нью-Йорк, оставив мальчика со своими родителями. Чем они в тот день занимались в городе, он не помнил, но к вечеру добрались до пляжа в Коннектикуте, где мальчик проводил время с дедушкой и бабушкой. О. нашел сына на качелях, и первые слова из уст мальчика (бабушка натаскивала его весь день) были удивительны по своей внятности:

– Я очень счастлив тебя видеть, папочка, – сказал он.

В то же время О. голос его показался странным. Мальчик говорил так, будто запыхался, а каждое слово звучало стаккато отдельных слогов. У О. не было сомнений: что-то не так. Он настоял на том, чтобы немедленно уйти с пляжа и вернуться домой. Хотя настроение у сына было отменное, из него по-прежнему раздавался этот причудливый, едва ли не механический голос, как будто мальчик был куклой чревовещателя. Дыхание – очень быстрое: весь корпус напрягается, вдох-выдох, вдох-выдох, словно дышит маленькая птичка. Не прошло и часа, О. с женой уже просматривали список местных педиатров и пытались дозвониться хоть до кого-нибудь (пятница, время ужина). С пятой или шестой попытки они застали молодую врачиху, которой недавно досталась практика в этом городке. Каким-то чудом она задержалась в кабинете и велела им приезжать немедленно. Либо потому, что новенькая, либо потому, что легковозбудимая, но от ее осмотра малыша О. и его жена ударились в панику. Она посадила мальчика на стол, послушала грудь, посчитала частоту дыхания в минуту, заметила его раздутые ноздри, голубоватый оттенок лица. Затем – безумная суета по кабинету в попытках соорудить сложный дыхательный аппарат: паровую машину с накидкой, похожую на фотоаппарат девятнадцатого века. Но мальчику не хотелось держать голову под накидкой, а шипение холодного пара его пугало. Врач тогда попробовала сделать инъекцию адреналина.