Пьетро решил поставить «Арлекина-дикаря» — он любил эту пьесу, несмотря на то, что автором её был француз (к французам, ловко и беззастенчиво перекраивающим на свой лад итальянскую комедию, Пьетро испытывал зависть и ревность, в которых, впрочем, ни за что никому бы не признался). Обнаружив в библиотеке Бердюкина «Arlequin Sauvage», он взялся было за перевод, но, поразмыслив, решил, что лучше всё оставить по-французски, чтобы сохранялась некоторая отстранённость от печальной коньковской действительности. Бердюкин, деспотичный в жизни, был совсем не против вольнодумства на сцене, особенно если пьеса была иностранная: мол, это авторы не про наших, про своих дураков пишут, пускай пишут, а мы над ними посмеёмся. Однако в «Арлекине-дикаре» высказывалось так много колкостей в адрес жирных, тупых, чванливых и богатых, что Сальтофромаджо решил проявить деликатность: пусть всё будет по-французски, слов поменьше, а трюков побольше.

Миня старательно входил в образ обитателя «американских лесов» и пугал людей резким хохотом и прыжками. Костюмы шили в Подъёлках. У Александры Степановны были две портнихи — сестры Авдотья и Аксинья. Они считались лучшими мастерицами в округе, бальные и свадебные платья шили только у них. Благосостояние старухи Дурасовой и Митрофанушки напрямую зависело от труда этих весёлых красивых женщин. Авдотья и Аксинья были замечательными певуньями и за шитьём всегда пели на два голоса духовные стихи, поморские и казачьи песни. Митрофанушка очень любил их слушать, плакал от избытка чувств и подпевал баском. Мальчик дни напролёт просиживал с Авдотьей и Аксиньей и не бездельничал — шил мундирчики своим деревянным солдатикам. Служил живым манекеном — важно прохаживался перед зеркалом, путаясь в парчовых и шёлковых подолах. Чтобы посмешить Авдотью и Аксинью, кланялся и строил глазки. Сейчас Митрофанушка с восторгом примерял престранный головной убор из гусиных перьев и камзол из лоскутков, расшитый бубенчиками, бисером и мехом. Растянув рот до ушей, «американец» побежал показать себя в бабкину спальню. Послышались испуганные крики.

Тёплым сентябрьским днём соседи и родственники Бердюкина съезжались на премьеру. Кареты, кибитки, телеги вползали в Коньково, поднимая золотую пыль. Пахло яблоками и грибами. В парке играл оркестр, бегали дети, столы с белыми скатертями были уставлены закусками, пирогами, бутылками. Желтеющие берёзки и рябины с тяжелыми гроздьями весело качались на ветру.

Все заняли свои места, не было только Киприана Ивановича — он решил устроить сюрприз: выйти в роли Панталоне. «Киприан Иванович уехал. Будем смотреть пьесу без Киприана Ивановича!» — провозгласил Понс.

Взвизгнули флейты, заголосил бердюкинский хор.

Пьетро-Лелио расспрашивал своего друга Миню-Арлекина, «выходца из американских лесов», нравится ли ему жизнь цивилизованных людей.

— Несчастные безумцы! — запальчиво отвечал Миня. — Они гордятся пышными нарядами, важно задирают головы — ну совсем как страусы! Их возят в клетках, их кормят, укладывают в постели, потом оттуда вынимают, будто у них нет рук и ног. Что значит — цивилизованные люди? Что это такое, не могу понять.

— Цивилизованные — это те, кто живёт по законам.

— Ха-ха-ха! Ну что за дикари: для того, чтобы жить честно, им нужны законы! Это значит, что все они рождаются плутами и мошенниками. Они не могут обойтись без законов. Ха-ха-ха! А ещё они рождаются дураками: им не дойти своим умом до простых вещей. Они не могут догадаться, что нужно быть любезными и обходительными, и тогда всем будет хорошо. Чёрт возьми, кто бы мог подумать, что для того чтобы быть порядочным, человеку нужен какой-то закон!

Тут на сцену выкатился Киприан Иванович в красном плаще, в маске с длинным носом, с белой, как у отца Евстохия, бородой. Миня лоб в лоб столкнулся с барином.

— Ой! Какое странное животное, никогда такого не видел! Забавная морда! Как оно называется, Фламиния?

— Это не животное, а уважаемый господин, и быть вам битым, если не перестанете говорить глупости! — сказала Нюта-Фламиния.

— Это человек? Ха-ха! Это чудище!

— А вот я задам тебе трёпку!

Панталоне, пыхтя и размахивая палкой, бегал за Арлекином, Лелио, спотыкаясь и падая, спешил за Панталоне и умолял его сжалиться над бедным дикарём, Нюта с Карлоттой забрасывали разгневанного старца разноцветными бумажками. Бердюкинцы смеялись, топали и хлопали. Митрофанушка был совершенно счастлив — он тоже принимал участие в представлении: ему доверили вырезать конфетти.

На следующий день после блистательной премьеры Сальтофромаджо пошёл к Бердюкину за расчётом. Киприан Иванович, увидев итальянца в окно, выбежал из дома задами и укрылся в хлеву, предавшись своему любимому занятию (оно всегда настраивало его на философский лад и приводило к мудрым решениям). Друг Талии прекрасно доил коров. Он хорошо знал, что сначала доить надо медленно, размеренно, без рывков, а потом — всё быстрее, увереннее, энергичнее. Киприан Иванович чувствовал скотину, а скотина чувствовала его.

Сосредоточенно дёргая соски своей рыжей Матильды, помещик обдумывал, как бы задержать Сальтофромаджо. Он ясно видел, что итальянец может возвести на небывалые высоты коньковский театр, обучить актёров тонкостям игры, о которых и не слыхивали в России. А уж денег Бердюкин не пожалеет! В мечтах Киприан Иванович строил огромное здание театра в античном вкусе, читал о себе в газетах хвалебные статьи и упивался славой.

Пьетро, хмурясь и подозревая недоброе, бродил по парку. Осенний ветер трепал его волосы и лез под воротник. Наконец, когда уже стемнело, Киприан Иванович позвал итальянца, налил вина, игриво звякнул бокалами и сообщил, что «Арлекина-дикаря» совершенно необходимо сыграть у генерала Синекопытова, у депутата от дворянства Горихвостова и у судьи Аполлона Пафнутьевича Тряпкина. На все возражения Пьетро Бердюкин отвечал лишь обиженным дрожанием трёх подбородков, утопающих в пышном жабо, словно ягодное желе во взбитых сливках.

Выйдя от Бердюкина, Пьетро долго смотрел на луну, низко повисшую над Коньково (рукой подать), и перемигивающиеся звёзды. Ему казалось, что на серебряном шаре сидит кто-то родной — горбатый и длинноносый. Он тоже внимательно смотрит на Пьетро и взволнованно шепчет: «Спеши, спеши, скоро море покроется льдами, снаряжён последний корабль. Гардемарин Неплюев блестяще сдал теорию и практику, теперь он офицер и звонко покрикивает на матросов. Купец Моллво из Любека изловчился и продал в Петербурге вина на пятьдесят тысяч. Вот он собрался плыть за новой партией товара — в Германию, потом в Испанию и Португалию. Он пьёт мадеру с капитаном, они хохочут и обнимаются и поют моряцкие песни. Корабль вот-вот отчалит! Спеши, Сальтофромаджо!»

Всю долгую зиму Пьетро провёл в плену у Бердюкина. Он хворал, хирел, проклинал русские морозы, целыми днями лежал, отвернувшись от мира к стене, оклеенной голубенькой бумажкой, потом вставал и, стиснув зубы, шёл «возвеличивать» коньковский театр.

Весной, перед премьерой балета-пантомимы «Некромант, или Арлекин доктор Фауст», Пьетро с Карлоттой исчезли из Коньково — внезапно, незаметно и бесследно, будто их черти унесли. Во флигеле скулила забытая борзая, на полу валялись бараньи кости. Бердюкин был в отчаянии — театр пропадёт без Пьетро! «И как это он усыпил мою бдительность! Это всё потому, что я не давал ему денег. Зря не давал. Но ведь я боялся, что с деньгами он сможет уехать. Это не из алчности. Это из предосторожности! Куда он скрылся? Далеко убежать не мог — он ведь гол как осиновый кол. Надо найти, надо найти». Но не нашёл Бердюкин Сальтофромаджо. В скором времени прибежали в Коньково из Подъёлок — исчез Митрофанушка! А с ним и деньги, хранимые Александрой Степановной в чулках за старинным зеркалом и за портретом покойного дедушки Гермогена Дурасова, у которого были совершенно живые глаза.