Шло время. Брат Антоний болел — у него ломило кости, он лежал, боясь пошевелиться, то шептал молитвы, то злобно ворчал, кляня свою дряхлость. Он мог лишь кормить кур: крошил на земляной пол лепёшки, испечённые Митрофанушкой. Куры налетали, сшибались головами и озабоченно кудахтали. Осень, зиму, весну и лето Дурасов провёл в пустыни, к людям не спускался, растирал старика горечавкой и кормил луковым супом. В конце сентября брату Антонию полегчало, он стал сам стряпать обед и тихонько гулять по тропинкам.

Однажды он поманил Митрофанушку кривым пальцем с разбухшим суставом и впервые с ним заговорил (до этого лишь вслух ругался):

— Он сказал: «Позаботьтесь о Дураццо!»

— Кто?

— Он мне крикнул: «Позаботьтесь о Дураццо!»

— Да кто?

— Он знал, что я тут. Он карабкался вверх, а я на него смотрел. Твой спутник просил меня о тебе позаботиться. Я ведь позаботился о тебе?

— Господин Сальтофромаджо просил позаботиться? Батюшка, вы очень обо мне заботитесь!

— Да. Он знал, что ты со мной не пропадёшь...

— С вами не пропаду! Но я так часто вспоминаю русский дом и бабушку... Неужели я здесь навечно останусь? Батюшка, помолитесь! Вернуться бы мне в Подъёлки...

Брат Антоний что-то раздражённо проворчал и захлопнулся навсегда.

«Да, со мной на четвереньках Пьетро далеко бы не ушёл, а ему надо было спасать Карлотту. Из-за меня они бы погибли. Я очень медленно шёл. Господин Сальтофромаджо оставил меня на брата Антония. Он должен был спасти Карлотту. А я им только мешал. Он не бросил меня одного. Он очень хороший человек».

Стосковавшись по царству дикого Арлекина, Дурасов решил оставить на несколько дней взбодрившегося старика. Он взял снаряжение, низкие саночки на широких полозьях, запас еды, теплые вещи и, погрузив все это на свои великанские плечи, пошёл проведать духов гор и льда. Дикой Арлекин весь день прогуливался по снежным вершинам, заночевал в тихом месте под скалой, защищавшей от ветра, а утром, стряхнув с волос и бороды иней, увидел внизу шествие призраков. Сотни серо-зелёных теней в треуголках, с ружьями тихо двигались сквозь туман. Они накатывали волнами — одна, другая, третья; вот осторожно пошли лошади, поскальзываясь на льду. Тени и лошади медленно тащили пушки, которые ехали с жалобным скрипом. Выглядывая из-за своей скалы, остолбеневший от изумления Митрофанушка смотрел на бесконечную процессию. Призраки перекликались. Вдруг Дурасов понял, что это русские. Они говорили по-русски!

«Братцы! Братцы!» В рядах призрачной армии началось смятение — солдаты увидели, как с горы к ним со страшной скоростью несётся на саночках косматый мужик. «В ружьё!» Тени вскинули ружья и приготовились застрелить Митрофанушку. «А-а-а! Я свой, братцы! Свой! Разголовушка моя бе-е-едная-а-а, эх, да сторонушка, ой, незнако-о-омая!» Солдаты опустили ружья, кто-то пропел в ответ: «Сторонушка незнакомая, ой, да записа-а-али, ой, младца в службицу, ой, да назнача-а-али его в конницу!»

Появление Митрофанушки затормозило движение, задние ряды напирали, нельзя было стоять. Митрофанушка пошёл с солдатами. Дурасов плакал: он никогда не видел таких несчастных, измученных людей в облепленных грязью, испачканных бурой кровью мундирах. На окоченевших, одеревеневших ногах — разбитые сапоги, дырявые штиблеты или просто онучи, из которых торчала сухая трава. Многие стонали от боли и падали от усталости. Митрофанушка вспомнил, как в детстве, болея, водил свою кукольную армию по снежным горам — коленям, накрытым белым одеялом. Деревянные солдатики точно так же ступали на негнугцихся ногах и скользили по твёрдому полотну. К Митрофанушке подъехал офицер:

— Ты, братец, откуда?

— Из Подъёлок, а здесь живу четвёртый год.

— Дороги горные знаешь? Пойдём-ка. Пойдём.

— Куда, батюшка?

— К Александру Васильевичу Суворову, братец.

Офицер поскакал вперёд, а Митрофанушка, вскинув на плечи саночки, побежал за ним вдоль строя бредущих солдат.

Великий полководец сидел на камушке, завернувшись в одеяло и вглядываясь в туманные дикие дали. Он был похож на цыплёнка — маленький, худенький, бледный. На его голове был ночной колпак. Радом стоял бородатый мужчина в шляпе, низкого роста, с толстым носом и горящими чёрными глазами; он размахивал руками и кричал про «другую» дорогу, которой почему-то нет.

Суворов поднялся и, сильно хромая, пошёл к палатке. Александр Васильевич был обут в разные сапоги: один, миниатюрный, по ноге, ступал ровно, другой, очень большой, приволакивался. Палатка дрожала, едва выдерживая удары невидимого воздушного злодея, который махал кулаками и пытался стереть в порошок хромого цыплёнка и всё его жалкое войско. Суворов подмигнул Митрофанушке и поманил в палатку. Там, за ширмой, он, то хихикая, то постанывая, стал снимать свои сапоги. Дурасов, будто в театре теней, отчётливо видел его качающийся чёрный силуэт. Над ширмой появилась голова в колпаке — острый нос, глаза навыкате, рот щелью. Александр Васильевич состроил смешную несчастную рожу и попросил Митрофанушку помочь. За ширмой возникла тень великана: он старательно стягивал сапоги с Пульчинеллы — князя Италийского, который кряхтел и комически падал со стула. «Тело моё во гноище, Митрофанушка!» Огромный Дурасов с изумительной ловкостью снял штаны с кукольного полководца и разбинтовал его больную распухшую ногу. Её нужно было держать в тазу с лечебным раствором.

— Мне бы в Подъёлки, батюшка!

— А мне бы в монастырь!

Митрофанушка угостил Александра Васильевича настойкой из корня горечавки, а на следующее утро привязал к его сапогам намоленные подмётки и повёл армию по обледенелой тропе над пропастью, через перевал Паникс.

— Пушки придётся оставить. Будет крутой спуск. Братцы, заматывай штыки! — как в детстве, командовал Митрофанушка.

Гуськом люди шли по заснеженному карнизу, скользили, валились друг на друга. Сильный ветер сшибал их с ног и расшвыривал по ледяным гробам. С помощью крюков и верёвок дикой Арлекин Дурасов вытаскивал братцев из смертельных ловушек.

Тропа сбежала вниз и упёрлась в широкую дорогу. Изнурённые люди падали в грязь и лежали, не в силах пошевелиться. Неожиданно к ним подбегал хромой Пульчинелла. Он вдруг кукарекал и пронзительно кричал: «Васька-Васёнок, худой поросёнок, ножки трясутся, кишки волокутся. Почём кишки? — По три денежки!» Разлепив глаза, солдаты узнавали своего фельдмаршала Александра Васильевича Суворова. Смеялись, с трудом вставали и шли дальше. «Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил, да и ну плясать!»

Через несколько часов армия Суворова вошла в городок Кур, где в котлах кружились вокруг окороков капустные листья и настойка из корня горечавки лилась рекой.

* * *

Безноженька лежал на кружевных подушках. В окно постучали. Это был Митрофанушка Дурасов, которого он год уже не видел. Великан помахал на прощание рукой. Он уходил в Россию, а за ним шло ожившее войско мушкетёриков-офицериков. Поражённый Безноженька встал с кровати и сделал несколько уверенных шагов.