— Пусть, — согласился он, присаживаясь на ветхую колченогую скамью. — В сказках, которые уже никто не помнит. Не знаю, что за год в вашей преисподней, но в мире сейчас 1936-й. В Германии правят наци, а все ваши мельницы с колдунами — детские страшилки по сравнению с Дахау.

Мастер отставил кружку, наклонился вперед. Зрачки полыхнули синим огнем.

— Ты сам это сказал, Крабат! Немцы выбрали свою судьбу — и поплатятся за это. А сорбы, наш народ?

Он вовремя вспомнил, что сон — всего лишь разговор с самим собой. Спорить не с кем, да и незачем. Сорбы — малая капля в чужом враждебном море, он, Отомар Шадовиц, — пылинка, подхваченная ураганом. Что он мог сделать? Что могли сделать все они, несколько тысяч, среди миллионов и миллионов?

Старая затертая треуголка дрогнула — Мастер Теофил кивнул, соглашаясь. Прищурился, cкривил рот:

Не пропел, проговорил хриплым шепотом. Блеснул синим огнем глаз:

— Когда-то это написал твой двоюродный прадед. Сорбский еще не забыл, Крабат? Или перевести на общепонятный?

— Замолчи! — выдохнул он. — Не смей!..

Хохот, тоже хриплый, словно вороний грай.

— «Битвы жаркие, в огне и железе, поминали вы, предки-сорбы, песнями ратными. Кто теперь споет нам ваши песни?» И вправду, кто? Один человек ничего не изменит, верно? Проще уехать, изменить имя, изменить Судьбу, изменить Судьбе. Ты уехал… А вот Иоганн Шадовиц вернулся домой, не стал жить в цесарской Вене. Всего один человек! Но — совпадение! — уже его дети читали и писали по-сорбски. Книги, первые школы, газеты, сборники народных песен, в храмах — служба на сорбском языке. Наш гимн… Все твои предки, кажется, учителя?

Отомар Шадовиц не удивился. Сон есть сон, это его мысли, его боль.

— Против нацистов нужны были не книги, а пулеметы. Но и они бы не помогли, нас мало, слишком мало. Германия обезумела, даже если бы каждый сорб взял винтовку… Нет, не спасло бы!

Треуголка вновь кивнула, отзываясь дальним хриплым граем.

Синева сплелась с зеленью, сырость пахнула холодом, бревенчатые стены надвинулись, нависли тяжелой горой.

Он встал, мотнул головой, прогоняя морок.

— Вспомнил! «Теофил» — имя-оборотень. По-гречески — «Боголюбивый», но если по-немецки…

— Teufel! — шепнул морок. — Teufel! Когда-то ты победил меня, Крабат, но теперь мой час.

Отомар Шадовиц понял, что нужно проснуться, — немедленно, сию же секунду. Крикнул — что есть сил, напрягая горло.

— …Ты оставил свой народ и сам пришел ко мне, Крабат! Кра-а-абат!..

Все сгинуло. В краткий миг между сном и явью он увидел желтое пшеничное поле, а за ним — красные черепичные крыши родного городка. Голос — детский, беззаботный, проговорил нараспев, словно читая молитву:

— В незапамятные времена упал с неба камень и раскололся. Из-под осколков выбрался Крабат и зашагал по земле. С тех пор он среди людей и делает то, что велит ему совесть…[56]

* * *

Документы и ключи Марек Шадов нашел в своем почтовом ящике. Конверт плотной желтоватой бумаги, адрес готическим шрифтом — черная тушь, аккуратные завитки, — серая бечевка. Обратного адреса на конверте не было, но это ничуть не удивило. Оставалось выйти на улицу и взглянуть, но Марек преодолел соблазн и поднялся обратно, на второй этаж.

Коридор, дверь налево.

Тук! Тук!..

Курит? Курит!

— Туши сигарету, одевайся и причешись. На все — три минуты. Время пошло!

Хотел поглядеть на часы. Не стал — успеет, проверено опытом. Поглядел вперед, на дверь в большую комнату. Именно над нею можно повесить оленьи рога, о которых говорил брат. Что ни говори, а единственная память о «барском доме», в котором жил отставной полковник Шадовиц. Все прочее вместе с самим домом давным-давно в чужих руках. Прикинул — нет, не подойдут, придется через весь коридор идти, чтобы шляпу пристроить. Жаль! Входишь в дом — и представляешь, что на острых рогах красуется старая полковничья треуголка с выцветшим от времени кантом…

— Две минуты сорок секунд, Кай!

— На выход! Встречаемся у подъезда. И не вздумай прыгать через ступени.

Он замешкался у дверей, закрывая замок, и только вздохнул, услыхав звонкое «шлеп!». Не отучишь! Прямо на середине лестничного пролета взяться руками за перила — и в полет с полуоборотом вправо…

— Герда, у меня когда-нибудь инфаркт случится!

— Только четыре ступеньки, Кай! Это же пустяки, — уже снизу, у будки привратника (не консьержа!): — Доброе утро, герр Гримм!

Стук! Входная дверь.

Когда Марек и сам оказался внизу, привратник, седой жилистый старик со сказочной фамилией, еще не успел стереть с лица улыбку. Увидев жильца, посуровел, кивнул ответственно:

— Доброе утро, герр Кай!.. О, простите, герр Шадов! Но утро все равно доброе.

Шутка была одна и та же, причем не первый год, но всем троим, включая Герду, нравилась.

Дверь первая, дверь вторая… Вот она! Светлое платьице, светлые волосы, босоножки, наивный взгляд.

— На место встречи прибыла. А мы куда?

Марек поглядел по сторонам. Асфальтовая дорожка, справа — цветущая клумба, слева обвитый молодым плющом забор. Летом здесь красиво, и осенью красиво. И весной. Даже зимой неплохо.

Он вдруг понял, что сегодня видит ставший таким привычным двор в последний раз.

— А мы с тобой налево.

Девочка, словно почувствовав что-то, взглянула неуверенно. Не побежала, пошла рядом. Калитка, медная ручка…

— Мы на улицу? А зачем?

Отвечать Марек не стал — за калиткой все сразу прояснилось. Тротуар, липы-хворостинки, улица, пустая в этот ранний час.

— Ой! А это что такое?

Не хотел, а улыбнулся. Приятно дарить детям игрушки. Куклы Герде никогда не нравились, и Мареку приходилось каждый раз находить что-нибудь новое, неожиданное.

— Это, Герда, называется «автомобиль».

И сам поглядел. Есть на что! Квадратный кузов с черным верхом, длинный нос-мотор, увенчанный крылатой серебряной статуэткой, двойной бампер — серебряные губы, фары-глаза чуть навыкате. Пять колес — четыре где положено, пятое, запасное, на правом боку. А вот цвет сразу и не определить, то ли темный песок, то ли светлое дерево.