— Костя, ты занимаешься где-то?

— Что «занимаешься»? — не понял водитель.

— Ты танцуешь где-то? — спросила я, предполагая, что по вечерам он переодевается, идет в какой-то свой Дом культуры и репетирует в ансамбле, например «Жок».

— Да-а, — ответил Костя, выразительно подмигивая и опять поигрывая головой под неслышимую мной музыку, — очень танцую. Многа, — на ломаном русском продолжал Костя, — на свадьбы танцую, на куматрии (крестины) танцую, именины. А когда храм (то есть храмовый праздник) — силно много танцую. Сырбу танцую, джок, знаешь джок? Ы, валс танцую, танго́ ище танцую. Разный танцую таниц. А ты знаешь танцывать? — в свою очередь поинтересовался Костя.

— Ээээ, — неопределенно замялась я, боясь, что Костя сейчас заведет музыку посреди поля, щелкнет каблуками, и мы с ним пустимся скакать, радостно присвистывая, гикая и повизгивая.

(Если честно, я обожаю танцевать молдавские танцы. Но у нас их почему-то танцуют как-то очень мрачно и солидно. Ну вот, например. Встанут люди в круг, возьмутся за руки, держа их вверху, на уровне плеч, и двигаются ритмично под музыку с очень и очень серьезными, даже подозрительными лицами. Пока этот хоровод двигается, дамы могут рассмотреть наряды друг друга, а кавалеры могут рассмотреть дам. Ну это, как правило, в начале торжества. Наверное, потом лица гостей веселеют, но я в это время уже смотрю второй сон, ухожу с таких мероприятий рано.)

— А кум текямэ? Тебе как имя? — Вот что мне нравится, что водители автобусов называют меня на «ты», как бы по умолчанию приравнивая мой возраст к своему, и это мне очень льстит. Или они ко всем так обращаются? Ну да ладно.

— Марианна, — отвечаю и волнуюсь, потому что водитель чуть ли не всем корпусом повернулся ко мне, а на дорогу не смотрит.

— Щаз! — многообещающе кивнул он, порылся в коробке с дисками и, выудив один, вставил его в дисковод.

В динамиках прозвучало бойкое вступление, и сладкий мужской голос запел весело про Лилиану и Мариану, как я поняла, о двух красавицах и о том, кого бы ему выбрать. Костя же водитель, как только включилась музыка, вообще сдурел — стал подскакивать на своем сиденье, крутить и махать то одной, то другой рукой в воздухе, отплясывать верхней половиной своего веселого молодого туловища и подпевать, время от времени поворачиваясь ко мне, подмигивая, мол, ну как я тебе, а? фрумушика, а (то есть красотулечка)?

Весь автобус, набитый пассажирами до отказа, с осуждением на меня уставился, мол, довела человека, ополоумел совсем, теперь неизвестно, куда приедем и приедем ли. К счастью, мы въехали на границу между Украиной и Молдавией, водитель с сожалением выключил музыку и посуровел.

К автобусу подошел молодой пограничник с изумительной красоты овчаркой. Она взыскательно оглядывала автобус, обнюхивала багаж, искала оружие, наркотики и что-то там еще запрещенное. «Надо же, — говорю кому-то, — какая дисциплина, ни на что не отвлекается, слушает только команды кинолога, напряженная, спина ровная, вытянута как струнка, уши торчком, хвост в линеечку». Ничего не обнаружив, кинолог и собака ушли в сторонку, все равно строго на нас поглядывая, чтобы мы не расслаблялись. Я думала, что ж он так жестко с овчаркой. Но кинолог, как будто услышал мои мысли (а там кто знает этих пограничников, может, они и мысли слышат), потрепал собаку по лоснящемуся пушистому теплому загривку и отдал команду «сидеть». И вдруг собака, не подчинившись приказу, сделав самовольно всего лишь шаг или два, тесно прижалась головой к ноге кинолога, потерлась мордой о камуфляжные его штаны и так замерла, прикрыв глаза. Кинолог, не глядя вниз (как я поняла, у них этот ритуал происходил уже не в первый раз), перенес руку на крупную умную собачью башку. Погладил ласково и по-детски. Еще погладил. И мягко повторил: «Сидеть, Мальчик. Сидеть». Мальчик подчинился и сел на хвост столбиком, ровненько поставив лапищи, вывалив язык и не сводя шоколадных человеческих преданных глаз с кинолога. Любовь. Верность. Дружба.

— У вас есть антиквариат? — поинтересовался таможенник, раздумывая, открывать мою сумку или нет. И спросил так, как будто ему срочно надо: то ли для отчета, то ли для подарка. То ли просто посмотреть. Мне очень хотелось его выручить, но из антиквариата в тот день среди моих вещей была только я и мои дорожные видавшие виды кроссовки. Ничего другого не было.

Мы въехали на территорию Молдовы.

Рядом села тетечка, на колени усадила вместительную сумку, из недр ее принялась отщипывать что-то и кидать себе рот. Это что-то пронзительно пахло чесноком. И водитель стал оглядываться, сопя и фыркая, и ничего не говорил, потому что женщина была довольно пожилая. Но с очень хорошим аппетитом. Она все клевала и клевала что-то чесночное из своей неохватной торбы, и уже все пассажиры нашего маленького автобуса стали фыркать и тихо негодовать.

Наконец мы подъехали к какому-то месту, где стояли деревянные столики с лавками, а за ними небольшие торговые ряды.

— Тут можно кушать, — пригласительным жестом, обращаясь в основном к женщине, сказал водитель Костя.

И моя соседка, подхватившись, первой выскочила из автобуса, побежала к столу, уселась и там уже разошлась вовсю: подоставала из своих мешков всякого и так вдохновенно на все это накинулась — давай откусывать от того да этого, что я прямо позавидовала такой страстной любви к продуктам питания. Особенно в дороге, на пыльной остановке, не помыв руки и деля обед с мухами, осами, заползшими на стол муравьями и прочими насекомыми.

Когда мы наконец опять тронулись, тетенька, не успокоившись, вновь принялась клевать что-то таинственное с чесноком из своего мешка. Костя-водитель не выдержал, остановил автобус и, развернувшись, закричал на молдавском языке что-то не очень вежливое. Женщина оказалась не промах и ухитрялась орать и бурчать ему что-то обидное в ответ, не прекращая поклевывать из мешка. Костя вдруг крикнул на ломаном русском:

— Я не могу любить этат запах. Я — человек искусствий.

И, кинув взгляд на мое позеленевшее от запахов лицо, простер руку в мою сторону, вспомнив, с каким интересом на таможне пограничники разглядывали мои книжки, которые я везла на презентацию в Кишинев, сличали портрет на обложке с оригиналом и жали мне руку на прощание, вдруг выкрикнул:

— Она тожы чилавек искусствий! Да? — вскричал этот беспокойный милый парень, водитель-танцор. — Мы здесь все, — Костя обвел рукой всех пассажиров, — все людей искусствий!

Люди в автобусе приосанились. Костя опять ткнул в меня пальцем:

— Она про все написать в книга! Или в газета! И все узынают, как вы кушалъа устурой в мой аутобус!

Устурой, насколько я поняла, и был злополучный чеснок.

— Напишышь в книга? Да? — призвал меня водитель Костя к ответу.

— Напишу! — пообещала я.

Женщина то ли испугалась огласки, то ли, поскольку нечего уже было клевать, принялась клевать носом и валиться мне на плечо. И наконец уже совсем уютно устроилась на мне и захрапела. Подруга мне говорит, что любовь — это когда ты наслаждаешься даже тем, если к тебе прикасаются хоть легонько рукой. Вот родные любимые люди меня обнимают — мне очень нравится, я наслаждаюсь, значит, я их люблю. Внук Андрюшка дает мне в пути свою лапку, я просто млею от счастья, как я его люблю. Кошка Скрябин садится ко мне на колени и подталкивает головой мою руку — гладь — мне нравится, значит, я ее люблю. Даже знакомая ничейная собака Сириус вдруг касается ласково моей руки, и я понимаю, что я люблю Сириуса, ну недаром же у меня всегда припасено для него что-то вкусное. А эту вот чужую спящую женщину с хорошим аппетитом я совсем не любила. Но я ее терпела. Не знаю зачем. Не знаю, зачем люди терпят тех, кого не любят. Из вежливости? Из жалости? Как Ахматова — из уважения? Эту тетеньку я не любила. Не уважала. Жалела. Даже переживала за нее. Что вдруг испугается, будет стресс, начнется икота, вдруг поймет, что она одна-одинешенька, и ее никто не любит, даже я, случайная спутница ее, человек искусствий. Пусть лежит, подумала я. И тетенька, повозившись, спихнула меня совсем-совсем к окну, навалилась всем своим весом и заснула еще крепче.