И что, через пять лет что-нибудь изменится, появится ощущение осмысленности? Когда надо будет пыжиться на серебряной свадьбе…

А они счастливы. Абсолютно счастливы, как могут быть счастливы на этом свете только трупы. Мать уже двадцать четыре года. Дочь… Виктор Петрович заглянул в протокол, посмотрел на часы… Да, дочь уже часа полтора…

Только часа полтора. Потому что хотел сегодня пораньше, поскольку пятница…

Лишь только мозг стерся, как записная книжка в мобильнике без аккумулятора, а все остальное…

Виктора Петровича пронзило озарение, острое и мощное, как тысяча юношеских оргазмов. Как извержение души, в момент смерти осеменяющей вечность, когда весь мир становится понятен до мельчайших частиц, до микробов, до атомов. И его совершенство прокатывается по опустевшему телу судорогой восторга…

Все сложилось. Все сложилось единственно возможным образом, до такой степени гармоничным, что Виктор Петрович заплакал.

Да! Это было известно уже тогда! Судьбе известно, судьбе и никому более. Что к пятидесяти у него печень будет на ладан дышать. Еще лет на десять хватит. В лучшем случае. В самом лучшем!… И ее уже давно надо было бы заменить. Но не было подходящего донора. И вот теперь такой подарок! Теперь у него впереди лет двадцать пять. Как минимум!

Был такой фильм. Голливудский. Так прямо и назывался – «Мертвый штиль». В нем еще играла молоденькая Ким Бессинджер, с лихвой компенсируя недостаток актерского опыта отменным экстерьером. Но мы не о том, что делает с людьми подлое время, а совсем о другом. Мы о том, как героиня, которую играла Ким (уж не родственница ли северокорейского лидера?), в полном смысле этого слова сражалась не только за собственную жизнь, но и за жизнь любимого человека, каковым для нее был, естественно, муж. Почему естественно? Да потому, что таковы голливудские нравственные каноны для несчастных положительных героев. Короче, на яхту, где тихо и счастливо плыла семейная пара, попал некий маньяк. И, естественно, воспользовавшись отсутствием мужа, который отлучился на судно, на котором этот самый маньяк всех поголовно вырезал, он начал домогаться Ким. Вскоре маньяк понял, надо сказать, небезосновательно, что Ким хочет его убить. И начал набрасываться на нее, чтобы задушить и, возможно, зажарить и съесть. Маньяк он и есть маньяк, и голливудские каноны настаивают на том, чтобы он совершал как можно более мерзкие поступки.

Так вот там была такая кульминация. Ким держит в руках ружье для подводной охоты и упирается гарпуном прямо в кадык маньяка. Понятно, что маньяк, впавший в транс, призывает ее нажать на курок. Ким медлит. Во-первых, потому что тут надо как следует помариновать зрителя, чтобы тот, выйдя их кинотеатра, не жалел о потраченных деньгах. Во-вторых, если бы Ким и замочила мерзкого маньяка, то сделала бы это за счет чудовищного напряжения воли: ей пришлось бы преступать через голливудский канон, который не позволяет положительной героине, да еще к тому же и главной, которой заплатили за съемки целый мешок гонораров, без всяких переживаний мочить негодяев. И, действительно, Ким быстро переворачивает ружье обратной стороной и бьет маньяка по голове прикладом. И оглушенного, но живого, сволакивает на спасательный плот, который отпихивает от борта семейной яхты. Плыви, ублюдок, на все четыре стороны! Положительная героиня руки о тебя не замарала.

При этом, конечно, голливудские прохиндеи прекрасно понимали, что за долгие годы они настолько оглупили зрителя, что тот не сообразит, какой же в действительности садистский поступок совершила главная положительная героиня. Пристрелить несчастного маньяка было бы гораздо гуманнее. Потому что отправить его помирать от жажды и голода вдали от морских трасс – это именно садизм. Но если бы его вдруг обнаружили и спасли, то это был бы еще больший садизм, поскольку маньяк вырезал бы команду взявшего его на борт судна.

Надо сказать, что и на российской фабрике грез, каковой является сериалопроизводительная индустрия, к зрителю относятся примерно так же. Когда снимали телесериал по моему роману «Танцор» (к сценарию я не имею ни малейшего отношения), то законодатели этики и эстетики с самого главного телевизионного канала, канала имперского и великодержавно-шовинистского, заявили, что 245 (двести сорок пять) трупов – это слишком много для шести серий. Потому что эти двести сорок пять трупов в процессе праведной борьбы за торжество справедливости нагромоздили главные положительные герои – Танцор (актер Борис Хвошнянский) и Стрелка (актриса Юлия Шарикова). А им, в соответствии с голливудскими канонами, творить такие вещи никак нельзя. Поэтому ограничились шестью трупами – по одному в каждой серии.

Что же, логика тут абсолютно железная. Если угробили отечественную электронную промышленность и начали продавать народу иностранные телевизоры, то и показывать по этим телевизорам надо аудиовизуальный продукт, который соответствует иностранным стандартам. А самый главный иностранный стандарт, как известно, голливудский.

Но мы, собственно, не об этом, не об оглуплении российского зрителя при помощи проверенной временем эффективной американской методики. И не о том, что юная Юлия Шарикова выглядит на экране намного привлекательней, чем молоденькая Ким Бессинджер. И даже не о том, что из моего «Танцора», который в определенной степени является киберпанком, на телевидении сделали сопливую мелодраму. Сделали, как я подозреваю, из соображений гуманизма голливудского розлива.

Мы поговорим об этом самом гуманизме, который порой является препятствием для борьбы во имя любви. Той самой любви, которая, с точки зрения этого самого гуманизма, является высшим проявлением гуманизма. То есть сам же гуманизм и признает, что за любовь необходимо бороться при любых обстоятельствах, и сам же ограничивает средства этой борьбы.

Итак, жил на свете бизнесмен. Назовем его Иваном Помидоровым. И была у него любовница, которой мы дадим имя Элеонора. Была у бизнесмена и семья – жена, две дочери и сын. Но Элеонора нисколько не ревновала своего возлюбленного к его семье и не стремилась стать Помидоровой не только из эстетических, но и из гуманистических соображений. Элеоноре было достаточно того, что у нее растет сын от любимого человека, вылитый отец, и что любимый человек ее искренне любит и проводит со своей любимой и, естественно, с сыном больше времени, чем со своей семьей, изрядно ему уже поднадоевшей.

Конечно, Элеонора, обладавшая незаурядным интеллектом и недюжинной энергичностью, с легкостью могла бы женить на себе Помидорова и создать так называемую «полноценную» семью. Однако она прекрасно понимала, что, во-первых, праздник, превращенный в будни, начинает человека угнетать, и человек начинает искать новый праздник. А во-вторых, нельзя построить собственное счастье на чужом несчастье. В данном случае на несчастье жены Помидорова, какой бы непроходимой дурой она ни была, и его детей, которые не виноваты в том, что их отец – мужчина. А мужчина, как известно, – существо по большей части эгоистичное, склонное ставить во главу угла собственный гедонизм.

Короче, это была настоящая любовь. Вполне современная, а потому и не признаваемая поборниками нравов, описанных в великой русской литературе, которая – великая русская литература – признавала существование этого возвышенного чувства в аристократической среде и отчасти в крестьянской, но никак не в купеческой. А Иван Помидоров именно был купцом, хоть и назывался на новый манер бизнесменом.