– Я не таранил, товарищ капитан… То есть я собирался, но… Ведь вы знаете…

– Я тебя не о том спрашиваю, – перебил его Рассохин с досадой. – Где это было? В квадрате «Д»?

– Так точно, товарищ капитан.

– А Костин был сбит тоже в квадрате «Д»?

Рябушкин молчал.

– Я тебя спрашиваю – ты видел или не видел, как сбили Костина?

– Как сбили, не видел.

– Так… А что-нибудь все-таки видел?

– Я… мало видел, товарищ капитан. – Голос Рябушкина звучал неуверенно. – Когда патронов у меня не осталось и горючего едва-едва, чтобы добраться до аэродрома, я повернул и очень далеко, гораздо выше себя, увидел «Юнкерс». Он шел к линии фронта. А за «Юнкерсом» почти впритык шел «ишак». А за «ишаком» – «Мессершмитт»… Я их очень недолго видел, с минуту, не больше, и они скрылись…

– Один «Мессершмитт»? – допытывался Рассохин.

– Один, товарищ капитан.

– И второго там не было?

– Не видел, товарищ капитан.

– А «ишак» тоже был один?

– Тоже один, – уверенно ответил Рябушкин.

– Это уже привычка, – проговорил Рассохин.

Никто не понял, что он хотел сказать, и все продолжали молчать.

– Я говорю, что это уже привычка, лейтенант Алексеев! – сказал Рассохин.

Алексеев встал. Рассохин не предложил ему сесть и молча смотрел снизу вверх в его побелевшее лицо.

– Какая привычка, товарищ капитан? – еле слышно спросил Алексеев.

– Привычка не быть там, где надо драться.

Алексеев открыл рот. Неизвестно, что он собирался сказать.

– Я вас не спрашиваю, лейтенант Алексеев, – перебил его Рассохин.

Алексеев закрыл рот.

– Привычка, потому что это уже во второй раз за один вылет, – продолжал Рассохин. – Четверо против сорока, а не пятеро против сорока. Когда мы двинулись на «Юнкерсы», я оглянулся. За мной шли только трое.

При этих словах Алексеева вдруг качнуло, и он схватился за спинку стула, чтобы устоять.

– Лейтенант Алексеев перед атакой взмыл вверх и прошел над «Юнкерсами», – сказал Рассохин.

Тут внезапно заговорил Костин.

– Товарищ капитан, когда мы прорвались сквозь строй «Юнкерсов», Алексеев шел за мной, – сказал он. – Я обернулся и видел.

– Он пристроился к тебе, когда опасность миновала, – ответил Рассохин. – А когда появился «Мессершмитт», он снова бросил тебя.

Опять наступило молчание. Алексеев продолжал стоять, но что с ним творилось – никто не видел, потому что каждый смотрел к себе в тарелку.

– Товарищ капитан, если я опозорил себя… – начал Алексеев так тихо, что в конце стола, где сидел Рябушкин, еле было слышно.

– Вы не только себя опозорили, вы нас опозорили! – сказал Рассохин каким-то не своим, чужим голосом.

– Товарищ капитан…

– Трус! – крикнул Рассохин.

Алексеев, закрыв лицо ладонью, медленно пошел к двери. Никто не шевельнулся, пока он проходил мимо длинного стола, никто не взглянул на него.

В дверях Алексеев остановился.

– Товарищ капитан, я смою… – сказал он.

Рассохин уже обмяк. С жалостью и брезгливостью он смотрел на Алексеева.

– Да как такое смоешь? – тихо проговорил он. – Разве что кровью…

Вечером, сидя у себя в комнате, Люся услышала в сенях тяжелые шаги.

– Нет, ты зайдешь, командир, – загремел голос Ермакова. – Болен, так надо лечиться. Ты дурной пример подаешь. Глядя на тебя, никто лечиться не станет.

– Брось, комиссар, пустяки, – послышался в ответ голос Рассохина. – К утру пройдет. Я иду домой.

– Постой, постой! – закричал Ермаков. – Эй, Липовец!

Слышно было, как распахнулась дверь санчасти. Доктор Липовец вышел в сени.

– У тебя есть что-нибудь от головной боли? – спросил его Ермаков.

– Пирамидон, кофеин, фенацетин… – поспешно заговорил Липовец.

– Да постой же, командир. Он сейчас тебе принесет. Поскорей, пожалуйста, доктор. Порошков там каких-нибудь. Температура у него нормальная, но с обеда такая головная боль, что стонет.

Дверь скрипнула. Липовец ушел.

– Здесь что? – спросил Рассохин. – Библиотека?

– Будет библиотека, – сказал Ермаков. – На днях за книгами в город пошлю.

– Она здесь живет? – поинтересовался Рассохин.

– Здесь. А что?

– Славная девушка.

– Конечно, славная.

– Может, и хуже, что славная…

– Как так?

– Она многим нравится. Костину нравится. И этому… ферту…

– Да наплюй ты на него! – возмутился Ермаков. – Брось ты про него говорить!

– Как ты думаешь, может быть, ей следует уехать? – спросил Рассохин.

– Нет, не думаю, – решительно ответил Ермаков.

– И я не думаю, – согласился с ним Рассохин.

В это время в сени вышел Липовец и, страшно довольный, что наконец и он пригодился командиру, стал объяснять, как принимать порошки.

Машины шли одна за другой между двумя зубчатыми рядами елей, рыча, воя, размалывая рыхлый снег. Все они только что пересекли озеро и теперь двигались к городу, таща лилово-рыжие замерзшие мясные туши, длинные авиабомбы – каждая в отдельной деревянной клетке, ящики со снарядами и мешки, мешки, мешки с мукой. Машины выплывали из утренних сумерек, и ни на одну из них не хотели посадить Люсю.

Она стояла у дороги в своей шубке и шерстяном платке, щупая в кармане паспорт, деньги и кучу бумажек, которые надавал ей Ермаков: командировку, доверенность, справку о праве приобретать книги по счетам и тому подобное. Она робко подымала руку перед каждой машиной, заглядывала в стекло кабины, но машины проносились мимо. Время шло. Быстро светало. А Люся все стояла на одном месте.

Высокий человек во флотской шинели, торопливо шагая, прошел мимо нее.

– Леша! – воскликнула она. – Вы в город?

Он обернулся и удивленно посмотрел на нее.

– Да. А вы?

– Я тоже… Но никто не берет…

– Я вас посажу. Идите за мной.

Она едва поспевала, шагая за ним по рыхлому снегу. Он довел ее до регулировщика-красноармейца с повязкой на рукаве, распоряжавшегося движением машин. По просьбе Леши регулировщик остановил первую же проходившую машину.