– Ну да.

– Правда, Настенька. Просто люди все за себя, поэтому иногда может показаться, что они против тебя, но это иллюзия.

– Ну конечно!

– Ну конечно, – худрук улыбнулся, – сама подумай, у нас же труппа, то есть трудовой коллектив, и он, прости за банальность, должен быть сплоченным, чтобы выполнить боевую задачу наилучшим образом. Верно?

Настя пожала плечами и отобрала у Данилки шариковую ручку, которую он схватил со стола и тянул в рот. Сын собрался зареветь, но худрук заметил и быстро состроил ему такую рожицу, что Данилка передумал.

– Ну вот, а представь, если я ради тебя подвину заслуженных людей, как это отразится на боевом духе коллектива? Производительность труда упадет, и к тебе тоже будет сама понимаешь какое отношение. А так начнешь с «кушать подано» и органично вольешься. Ты репертуар-то наш видела? Так обрати внимание, что я стараюсь никого не обижать, всем распределяю по справедливости, ну и тебя тоже не обойду своими милостями, уж поверь.

– Да?

– Ну конечно, Настя! Будем работать, и все у нас получится!

Настя поднялась. Хитрый худрук так подвел, что невозможно возразить ему, не выставив себя взбалмошной самовлюбленной истеричкой. Сразу видно, что человек собаку съел на партийной работе, воодушевил, надавал обещаний, а по сути его речи – полная чушь. Сплоченный коллектив в театре, ха-ха, где вы такое видели? И это на производстве где-нибудь начинают с азов, а у артиста карьера строится иначе, если начал с «кушать подано», то им же, скорее всего, и закончишь.

Худрук встал проводить ее и на пороге протянул Данилке для рукопожатия палец, который тот с восторгом потряс, и Насте стало обидно, что сыну так понравился ее враг.

Она вышла из театра и покатила колясочку с Данилкой мимо длинной прямоугольной клумбы, на которой уже готовились расцвести тюльпаны, показывали из бутонов розовые язычки лепестков, дразня ленинградцев наступающим летом.

Надо же, они с Ларисой весь год твердо собирались вывезти Данилку на свежий воздух, но так ничего и не придумали.

«Угораздило тебя, сын, родиться у такой растяпы, – сказала Настя мрачно, – ничего не может, ни дачу снять, ни на работу устроиться, ни папу тебе нормального найти. Главное, не поймешь, то ли сама дура, то ли просто не везет, а быстрее всего и то и другое. Вот откуда этот справедливый взялся на мою голову…»

Настя вспомнила, что Игорь отзывался о худруке крайне нелестно, да, в общем, и труппа театра, из которой худрук хотел сделать сплоченный трудовой коллектив, пока сплотилась только в одном – в презрении к новому начальнику.

Настя не застала прежнего главного режиссера и художественного руководителя, того уволили со скандалом из-за того, что ставил для детей не идеологически выдержанное унылое нечто, а яркие и интересные спектакли со сложной моралью. То был настоящий творец, великий художник, и вот его убрали, заменили полной серостью, который не имел даже опыта в постановке спектаклей, а только рос по партийной линии. Специально назначили бездарность, чтобы добить самобытную творческую атмосферу, созданную прежним худруком. Игорь всегда говорил, что уравниловке нет места в искусстве и что талант во всем мире считается даром, между тем в советском обществе он скорее похож на дурную болезнь, которой нужно стыдиться, от всех прятать и вылечить как можно скорее, если хочешь жить полноценной жизнью. Настя не знала, есть ли у нее талант, но сочувствовала Игорю, которому его дар действительно больше мешал, чем помогал жить.

Он говорил, что талантливые произведения искусства опасны не какой-то там неправильной идеологией, а просто тем, что талантливы, и на их фоне отчетливо видна бездарность и посредственность большинства деятелей культуры, попавших в эту сферу по блату или с помощью интриг. Потому-то шедеврам и приписывают антисоветский посыл, и запрещают, чтобы расчистить дорогу бездарной серости, и советский народ вынужден хлебать только их дерьмо. «Ну а через пару лет такой диеты люди забудут вкус настоящего произведения искусства, – заключал Игорь, и в голосе его Насте слышалось злорадство, – и будут с удовольствием жрать те помои, что им дают».

Подошел автобус, старый, с высокой подножкой. Настя уже хотела пропустить его, но стоящий рядом пожилой мужчина без всяких просьб с ее стороны помог поднять коляску в салон и устроиться на переднем сиденье.

Старушка, сидевшая у окна, взглянула на Настю с Данилкой неодобрительно, и не было в ее взгляде узнавания. Да и дядечка, после того как поставил коляску за водительским сиденьем, опустил в кассу пятачок, оторвал билетик, встал у заднего окна и больше уж на Настю не оглядывался.

Да, похоже, ее больше не узнают на улицах, мимолетная слава прошла.

Остается что? Прозябать в детском театре, ожидая, пока до нее дойдет очередь на роль с репликами? Так может получиться, что она только в тридцать лет на сцене рот откроет, а это что? Древняя старость, полшага до могилы. Бороться, требовать? Но кто ее поддержит? Серым бездарям, из которых в основном состоит труппа, то есть, простите, сплоченный трудовой коллектив, уравниловка только на руку. Благодаря ей получат они свой монолог Гамлета, и не важно, понравится это зрителям или нет. Главное, что все по справедливости.

Тут Насте стало стыдно, что она беспокоится о себе, когда Игоря вот-вот приговорят. В первую очередь надо думать, как ему помочь. Ведь она же любит его, значит, должна быть готова жизнь за него отдать!

Дома, покормив и уложив Данилку, Настя принялась расхаживать по коридору, пытаясь понять, как следует действовать, чтобы вывести Игоря из-под удара и доказать, что она не стукачка.

Достала из сумочки свою хорошенькую записную книжку с лохматой белой собачкой на обложке, перелистала в робкой надежде, что там обнаружится телефон кого-нибудь влиятельного, но увы… Некого ей просить за возлюбленного.

Нашелся домашний телефончик одного народного артиста, с которым она снималась в первой «Снегурочке». Вроде бы он был тяжеловес, вхож в самые высокие кабинеты, говорили, что в три щелчка решал вопросы с жильем для неустроенных коллег, и к своей юной партнерше по фильму относился очень хорошо. По-настоящему хорошо, с добротой, а не просто хватал за попу, как делают иные несознательные граждане. Когда родители погибли, он дал ей целых триста рублей, не общественных, собранных по пятьдесят копеек, а своих личных денег, и без всяких там оговорок, просто сунул в карман, возьми, пригодятся.

Может, позвонить ему, попросить заступиться за Игоря? Он ведь может, такая величина, чуть ли не со всем Политбюро на «ты»… Господи, надо было сразу набрать его номер, как только Игоря обвинили, а она сидела, кулема несчастная! Унижаться, что ли, не хотела, но ради такой любви, как у них с Игорем, унизиться не грех. Любовь все оправдывает и возвышает.

Настя хотела поднять трубку, но рука висела как свинцовая. Наконец удалось себя заставить, она начала набирать номер с таким трудом, будто телефонный диск был каменными жерновами, но перед последней цифрой вдруг резко нажала на рычаг.