После возвращения в Париж Лист осознал несправедливое отношение общества к творцам и принижение роли искусства: «Когда смерть похитила у меня отца и я вернулся в Париж один и начал понимать, чем могло бы быть искусство и чем должен был бы быть художник, я был буквально раздавлен теми непреодолимыми препятствиями, которые со всех сторон вставали на пути, предначертанном моими мыслями. Кроме того, не находя нигде ни отклика, ни сочувствия — ни среди светских людей, ни тем менее среди людей искусства, прозябающих в спокойном безразличии и не знающих ничего ни обо мне, ни о целях, которые я себе поставил, ни о способностях, которыми я наделен, — я ощутил горькое отвращение к искусству, каким я его пред собой увидел: униженном до степени более или менее терпимого ремесла, обреченным служить источником развлечений избранного общества»[117].

Впоследствии, когда с развлекательностью искусства стал нещадно бороться Рихард Вагнер, Лист был полностью солидарен с другом и единомышленником. Искусство, по Вагнеру, принимает на себя роль последнего мессии, способного спасти человечество, а следовательно, истинный художник не имеет права идти на поводу у низменных вкусов толпы. Вагнеровское кредо борьбы за полное обновление вкусов публики, за переустройство мира через искусство сродни убеждению Ф. М. Достоевского, что красота спасет мир. В статье «Искусство и революция» Вагнер писал: «Мы хотим сбросить с себя унизительное иго рабства, всеобщего ремесленничества душ, плененных бледным металлом, и подняться на высоту свободного артистического человечества, воплощающего мировые чаяния подлинной человечности; из наемников Индустрии, отягченных работой, мы хотим стать прекрасными, сильными людьми, которым принадлежал бы весь мир как вечный неистощимый источник самых высоких художественных наслаждений. Что возмущало архитектора, когда он принужден был тратить свою творческую силу на постройку по заказу казарм и домов для найма? Что огорчало живописца, когда он должен был писать внушающий отвращение портрет какого-нибудь миллионера; композитора, принужденного сочинять застольную музыку; поэта, вынужденного писать романы для библиотек для чтения? Каковы должны были быть их страдания? И всё это оттого, что приходилось растрачивать свою творческую силу на пользу Индустрии, из своего искусства делать ремесло»[118].

Но Вагнер написал эту статью лишь в 1849 году, в 36 лет; Лист же интуитивно пришел к тем же идеям в 1827-м, когда ему исполнилось шестнадцать! А к 1837 году он уже предельно ясно высказал свою позицию в «Путевых письмах бакалавра музыки»: «Былого социального искусства больше не существует, нового — еще нет. Кого встречаем мы по большей части в наши дни? Скульпторов? Нет, фабрикантов статуй. Живописцев? Нет, фабрикантов картин. Музыкантов? Нет, фабрикантов музыки. Всюду есть ремесленники, и нигде нет художников. И в этом жестокие муки для тех, кто родился гордым и независимым, как истое дитя искусства. Он видит вокруг себя этот рой ремесленников, внимающих вульгарным прихотям и фантазиям невежественных богачей — фабрикантов, отдающих себя им в услужение, склоняющихся перед каждым их взглядом, склоняющихся до самой земли и всё еще считающих свои поклоны недостаточно низкими! И он должен считать их своими собратьями, должен терпеть, что толпа не делает между ними различия, окружает его таким же тупым ребяческим восхищением и награждает столь же вульгарной похвалой»[119].

При сравнении двух процитированных выше отрывков из работ Листа и Вагнера создается впечатление, что их писал один человек. При такой близости мировоззрений неудивительно, что двух композиторов и философов от искусства впоследствии связала многолетняя дружба.

К 1827 году относится личное знакомство Листа с человеком, также чрезвычайно близким ему по духу, — Виктором Гюго (Hugo; 1802–1885). Сохранилась записка Листа, адресованная Гюго и датируемая второй половиной 1827 года, написанная на полях программки одного из его концертов:

С тех пор дружба писателя и композитора оставалась неизменной на протяжении многих лет. Идеалы свободы, справедливости, прогресса, любви и веры были общими для Гюго и Листа. Оба провозглашали их через свое творчество. Оба, повинуясь романтическим устремлениям, противопоставляли дисгармонии человеческих отношений гармонию природы. Особенно ярко это противопоставление выражено в стихотворении Гюго «Что слышно на горе», входящем в цикл «Осенние листья». Показательно, что именно по этому произведению Лист начал в 1847 году писать свою первую симфоническую поэму, став «отцом» этого жанра. А между 1838 и 1847 годами Листом сочинен фортепьянный этюд «Мазепа» (Mazeppa); в 1851-м — еще один этюд с тем же названием, вошедший под № 4 в цикл «Этюды высшего исполнительского мастерства» (Etudes d’exécution transcendante), а также шестая симфоническая поэма «Мазепа» — все на сюжет одноименной поэмы Гюго.

Дружба Гюго и Листа подпитывалась не только общими романтическими идеалами, но и твердой убежденностью, что человечество, наконец, придет к необходимости построить общество, основанное на высоких нравственных началах. Правда, к концу 1820-х годов Лист еще не стал столь же страстным борцом, как Гюго, и страдал от окружающей несправедливости.

Лист еще не оправился от первой невосполнимой потери, а судьба уготовила ему новое испытание, и именно социальная несправедливость сыграла в нем главную роль.

Вскоре после начала педагогической деятельности Листа среди его учеников появилась юная талантливая аристократка — дочь графа Пьера де Сен-Крика (Saint-Cricq; 1772–1854), министра торговли и промышленности в правительстве короля Карла X, будущего пэра Франции при короле Луи Филиппе. Каролина была всего лишь на год младше своего учителя. Сразу возникшая между ними взаимная симпатия быстро переросла в глубокое чувство. Ференца и Каролину связывало настоящее родство душ: им нравилась одна и та же музыка, они читали одни и те же книги, и если в музыкальном искусстве направляющая роль принадлежала Листу, то в литературе — исключительно молодой графине де Сен-Крик. Она познакомила Ференца с творчеством всех своих любимых поэтов; в перерывах между занятиями они, склонившись над книгой, самозабвенно читали и тут же бурно обсуждали великие строки. Часто в этих беседах принимала участие мать Каролины, графиня Жанна де Сен-Крик, урожденная Ленен де Тийемон (Lenain de Tillemont, 1770–1828), неизменно присутствовавшая на всех уроках ради соблюдения правил приличия. Сердце матери трудно обмануть; графиня быстро поняла, что ее дочь влюблена в красавца-учителя и тот отвечает ей столь же пылким чувством. То, что избранник Каролины не принадлежал к аристократическому роду, ничуть не смущало графиню. Она всячески поддерживала влюбленных и надеялась на их будущее счастье.