Старый Ирод тоже отлично это понял; он, осмелившийся умертвить невинных младенцев, чтобы обезопасить себя от восстановления законной династии, ибо Христос должен был произойти из рода Давида, связью с которым род Ирода не мог похвастать.

Итак, все то, что я узнал о человеке из Назарета, не позволяло мне представить его себе в роли воинственного князя, завоевателя. «Блаженны кроткие!» Ни Ироду, ни Риму нечего было бояться человека, проповедующего подобное учение.

Галилеянин не мог быть Мессией иудеев. Я был доволен, что ожидаемое ими пришествие таким образом откладывалось в долгий ящик. И жалел об этом, поскольку меня вполне бы устроил миролюбивый Мессия…

Но Флавий этим пренебрег.

Он утверждал, что ему внятно пригрезился голос, сообщивший, что Галилеянин — Христос и Младенец, тот Младенец, о котором друиды возвещали, что он будет воплощением Всевышнего Бога, Владыки Жизни и Смерти.

Мне нечего было сказать в ответ на рассуждения Флавия. Чтобы их понять, нужно быть кельтом или иудеем…

Центурион потратил всего десять часов, чтобы покрыть расстояние, которое отделяло Кесарию от Капернаума, это — подвиг, если принять в расчет дневную жару и опасность ночного путешествия.

Я спросил Флавия, почему он искал Иисуса бар Иосифа именно в Галилее, ведь тот часто проповедовал за ее пределами: в Иудее, Самарии, Финикии. Почему он поехал прямо в Капернаум? Флавий настойчиво твердил про «внутренний голос». Не знаю, в чем тут дело, но судьба распорядилась, чтобы его произвольный выбор оказался верным. Галилеянина не было в городе; по своему обыкновению, он бродил среди холмов, но в тот вечер должен был вернуться.

Перед тем как увидеть его, Флавия охватила робость, которая вообще-то была ему несвойственна. Обратиться к сыну Иосифа для него было так же немыслимо, как требовать аудиенции у Тиберия Кесаря в его дворце на Капри… «Младенец», «воплощение Господа Бога»… Разве сам Верховный Друид, святой избранник Священной Коллегии галлов и Бретани, был столь чист и свят, чтобы приблизиться к Нему? Дубнакос вспомнил древние кельтские суеверия. Вдруг, переживая свое ужасное недостойноство, он совершит несказанное святотатство и вызовет гром, молнию и гнев Неба? Вдруг, обратившись к Иисусу, он приведет в негодование иудеев, презирающих этих неверных, вослед которым они плюют?

Чтобы набраться смелости, Флавий припоминал случаи, когда Иисус бар Иосиф пренебрег нетерпимыми обычаями своего народа: не принял ли он в число своих учеников мытаря Левия и не приветил ли Мириам в тот вечер, когда, дрожа и рыдая, она бросилась к его ногам и поведала о жизни, которую вела? Но ведь ни Мириам, ни Левий не были неверными!

Флавий вспомнил Иаира и деньги — мои, которые я дал на перестройку его синагоги. Рассчитывая на благодарность, он отправился поведать о своих несчастьях раввину и попросил его замолвить перед Учителем слово за него и Антиоха. Иаир согласился.

Спрятавшись за деревом, центурион слышал, как Иаир говорил о его деле:

— Он достоин того, чтобы ты дал ему то, чего он просит, Учитель. Конечно, это — неверный, но он любит наш народ. Это он дал нам денег на работы в синагоге.

Иисус бар Иосиф покачал головой, но, вместо того чтобы посмотреть на Иаира, огляделся окрест, словно ища кого-то. Стоя за платаном, Флавий ощутил, что Учитель ищет именно его, и никого другого, и ему показалось, что Иисус увидел его, хотя это было почти невозможно. И вдруг Флавия охватил жуткий стыд. Короткая речь Иаира, любезная и безразличная, мучительно отзывалась в ушах Флавия, и он знал почему: ничто из того, что говорил раввин, не было правдой. Нет, Флавий не любил иудейский народ; на самом деле он был ему безразличен. Деньги, которыми он так щедро распорядился, были не его. Со времени поселения в Капернауме все его поступки были рассчитаны, взвешены, устремлены к одной цели: осведомительству. Эта ложь все замарала, все испортила, даже его дружбу с Левием, даже любовь к Мириам; ничто не было бескорыстно и искренне. Лжец, лицемер — вот кем он был, и он не имел никакого права просить чьей-либо помощи. Каким бы прискорбным ни было это признание, оно усугублялось странной уверенностью: Флавий был убежден, что Галилеянин знал все с самого начала и что он не поддался на обман ни на секунду. Галилеянин знал, почему центурион считал себя недостойным появиться перед ним; не по той причине, на которую сослался Иаир, не потому, что Флавий был неверным, но потому, что был лжецом.

Однако в тот день, когда они встретились впервые, он бросил на него такой взгляд… Тот взгляд напомнил ему взгляд Эпонины, горячо любимой матери, давно умершей в разлуке с сыном. И теперь Флавий знал, откуда это сходство. В глазах Галилеянина были те же снисходительность и грусть, любовь и разочарование, которые он угадывал в материнском взгляде, когда маленьким мальчиком делал какую-нибудь глупость.

Тогда, с возгласом огорченного ребенка, Флавий вышел из своего укрытия и простерся у ног Иисуса бар Иосифа. Он уже не знал, что говорил; это был поток слов и слез, который доставил ему невероятное облегчение:

— Господи, мой сын прикован к постели, парализованный. Он страдает. Он так страдает! Я знаю, что не имею права приближаться к тебе, ибо я этого не достоин. Я не заслуживаю, чтобы ты вошел под кров мой. Но… я всего лишь офицер, и если приказываю своим солдатам сделать что-либо, они делают это. Это правда, я не заслуживаю, чтобы ты вошел под кров мой. Но скажи только слово, одно слово! И я уверен, что мой сын выздоровеет!

Иисус бар Иосиф молча смотрел на Флавия.

— Знаешь, он будто знал обо мне все, — продолжал свой рассказ Флавий, — с моего рождения и до смерти. И пока он смотрел на меня, я вновь увидел прожитую жизнь, и все то, что сделал; даже то, о чем давно забыл. Были добрые дела, были и такие, которые я предпочел бы никогда не делать. Я повторил, очень тихо: «Нет, Господи, я не достоин». И вдруг ощутил, что все, что было грязного и неприличного в моем прошлом, исчезло, словно этого никогда и не было. И он возложил руку на мою голову. А потом повернулся к иудеям, которые обступали его и которые наблюдали за сценой с изумлением и негодованием: неверный осмелился прикоснуться к Равви! И объявил: «Истинно говорю вам, во всем Израиле я не встретил никого, чья вера была бы столь сильной, как у этого человека. Итак, обещаю вам, что многие придут с востока и запада и возлягут на пиру с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю, туда, где будет плач и скрежет зубов!»

Ошеломленный, Флавий поднял голову, и то, что он прочел на искаженных от ярости лицах людей Капернаума, внушило ему страх, не за себя — за Галилеянина.

— Можно было подумать, что они его ненавидят. Но как они могли ненавидеть его? Мне хотелось целовать ему ноги! Я понимал, почему Мириам последовала за ним и как, благодаря ему, осмелилась войти к Симону-фарисею, этому старому лицемеру, который много раз приходил к ней…

Я был настолько счастлив, что забыл, зачем пришел. Представляешь, господин! Я забыл, что Антиох болен! К счастью, Галилеянин сам об этом вспомнил. Он поднял меня и сказал: «Иди, и воздастся тебе по вере твоей». Это было вчера, в седьмом часу.