Одна фраза, прочитанная в альбоме Прокулы, приходила мне на память: «Блаженны плачущие! Ибо они утешатся». Но какое утешение мог я обрести?

Нигер плакал, не стесняясь своих слез. Когда я видел его в слезах, он извинялся жалобным голосом:

— Прости меня, господин!

За что он просил прощения? За то, что выглядел более потрясенным, чем я? За то, что любил моего ребенка и был им любим? Разве не я один во всем этом виноват? Теперь я заново переписывал прошлое. Я находил время заниматься с Каем. Я подсаживал его на спину кобылы, дарил ему снаряжение легионера, о котором он так мечтал… Но это не приносило мне утешения: то, что я упустил, было упущено безвозвратно; то, что потерял, было утрачено навеки.

Прокуратор Иудеи оказался жалким человеком; со всеми своими полномочиями и парадными тогами он был более несчастен, чем нагой раб с соляных копей, ведь даже рабам светит надежда, а у вершителя судеб тысяч людей ее не было.

Жизнь обернулась мрачной насмешкой, а любовь — обманом, приведшим к невыносимой муке потери. Вселенная кричала мне, что не было ничего — ни до, ни после — кроме этой хрупкой оболочки, под которой случайно и ненадолго собравшиеся атомы чувствуют, понимают и страдают. Какая жестокая случайность или какие немилосердные боги сыграли эту злую шутку, благодаря которой на свет появился столь жалкий в своей обреченности человек?

Как бы я хотел поверить в слова Галилеянина или в остров блаженных, о котором мечтает Флавий…

Однажды утром, на шестой день после кончины Кая, Агат пришел ко мне:

— Господин, сын галла болен.

На сей раз он не колеблясь распознал болезнь, унесшую Кая. Я ждал продолжения:

— Я сказал ему правду, господин.

Я легко мог себе представить, как это было… С низшим офицером, к тому же иноземцем, Агат беспардонно избавил себя от перифраз и произнес приговор с еще меньшими предосторожностями, какие он принял со мной.

Я не ошибся. Рыдания и ужас Флавия были столь сильны, что мы предпочли увести его от Антиоха. Своим отчаянием он волновал ребенка, который, впрочем, больше страдал оттого, что причинил отцу боль, чем от собственных мучений. Прокула и Нигер, сменяя друг друга, дежурили у его постели. Я же находил разные предлоги, чтобы удерживать центуриона у себя.

К чему уповать на вечность Аваллона, если она не утешает своих приверженцев? Разве холодная и приводящая в отчаяние стоическая рассудочность не более достойна мужчины и воина?

Я сам так нуждался в ответе на свои вопросы, что задал их галлу. Я постарался сделать это как можно мягче, чтобы отчаяние не стало еще более сильным и не лишило его разума.

— Нет, господин, — ответил он. — Дело не в том, сомневаюсь ли я, что встречу сына на том свете. Дело в том, что я так его люблю, что не могу себе представить, как буду жить в ожидании, покуда не присоединюсь к нему!

На другой день состояние мальчика ухудшилось. Агат хмурился:

— Он может протянуть два дня или час. Все зависит от сердца…

Я братски обнял Флавия; я искал утешительных слов и не находил. Их не существовало. Старая Ревекка вошла в комнату и, вздохнув, проговорила на плохом греческом, обращаясь ко всем и ни к кому:

— Господь дал, Господь взял. Да будет благословенна десница Господня!

До чего же доходит безумие иудеев, коли они считают своего Ягве виновным во всех несчастьях в мире и еще благословляют его за причиненные страдания!

Флавий возмутился:

— Что ты мелешь, старуха, разве можно благословлять богов, коли они так карают? И что ты понимаешь в том, что испытываю сейчас я или что чувствуют господин прокуратор и его жена?

Еврейка покачала головой:

— Я не вечно была старухой, галл. Тридцать два года назад я была молодой женщиной. Ягве даровал мне доброго мужа и двух прекрасных детей. Близнецов, Самуила и Давида. Но однажды, когда муж пас нашу скотину на холмах, рогатая випера ужалила его в пятку и он умер. А через шесть месяцев солдаты Ирода — гореть им в геенне огненной! — пришли в мою деревню. Они потребовали, чтобы к ним привели всех мальчиков младше трех лет. И, когда мы их привели, они зарезали наших сыновей у нас на глазах… Видишь, галл: Господь меня одарил, Господь у меня все и отнял… Да будет благословен!

Флавий пробормотал сквозь зубы:

— Тебе не за что благословлять его, моя бедная Ревекка…

Странная улыбка заиграла на губах женщины:

— Галл, для язычника ты не невежда, не глупец. Тогда послушай меня, я скажу тебе то, чего не сказала ни разу за тридцать два года. Одно из наших пророчеств так говорит о моей деревне: «Ты, Вифлеем Иудин, больше не самый бедный человек из селений Иудеи, потому что от тебя произойдет Пастырь, который будет пасти мой израильский народ». Вот почему все женщины Вифлеема, когда рожают на свет сына, надеются, что он и есть Мессия, обещанный нашим отцам. Ирод — да поглотит его геенна огненная! — знал об этом пророчестве и гордости вифлеемских матерей… Но он не знал того, что знаю я.

Этой зимой ваш римский император приказал переписать все мужское население Империи. И приказал, чтобы каждый шел в город, из которого родом его семья. Сотни семей происходят от нашего царя Давида, но покинули Иудею. И все они пришли в Вифлеем. И скоро не осталось ни одной свободной комнаты ни в гостинице, ни в караван-сарае, ни в обычных домах. Те, кому оставалось лишь убогое ложе с одеялом, устроенное во дворе, платили за него на вес золота. Те, кто прибыл последним, или те, у кого не было денег, вынуждены были ночевать на холмах.

В то время я была служанкой у Рубена, хозяина постоялого двора под названием «Звезда». Как-то вечером в конце декабря в дверь постучала супружеская пара. Муж умолял, чтобы им дали кров. Он говорил, что они пришли издалека, из Галилеи и что его жена умирает от усталости. Это бросалось в глаза. Бедненькая! Она была на сносях.

Это была очень приятная пара… Жена была красива, ты не можешь себе представить, галл! Красива… И молода. Муж настаивал. Он повторял, что он плотник, что хорошо зарабатывает, и ему есть чем заплатить, что он не просит милостыни.

Рубен в конце концов рассердился. Он сказал, что ему плевать на деньги; что у него действительно нет больше комнат и что, учитывая то, в каком состоянии находится женщина, он не даст даже тюфяков, чтобы постелить на дворе, из риска, как бы она не родила этой ночью на глазах у всего народа. И, правда, судя по ней, срок ее уже вышел.

Наконец мужчина потянул за уздечку осла, и они удалились. Я видела, как он огорчен. Не знаю, что на меня нашло, но я побежала за ними и предложила им пойти в мою овчарню, на холме, где им было бы все-таки лучше, чем под открытым небом.

Ночью у них родился сын. На следующее утро я подержала его на руках. Месяц спустя они ушли так же, как и пришли, за два часа до появления солдат Ирода.

Видишь, галл, Ирод — да поглотит его геенна огненная! — смог убить моих сыновей; но он не мог помешать мне увидеть спасение моего народа. Потому что этот младенец, который родился в моей овчарне и которого я держала на руках, я знаю, он — Мессия, Спаситель Израиля.