растления. Это серьезное обвинение, очень серьезное… но ничего даже близко похожего на то, что вывалил Бойл.

– Полиция интересуется Джеффом из-за убийства, – сказал я ей.

– Самоубийства? – ошарашенно переспросила Шари. Мысль о том, что мой сын мог быть причастен к убийству, не помещалась в ее голове. – Джефф пытался покончить с собой?

– Нет, – сказал я и повторил медленно: – Убийства.

Затем я добавил единственную деталь, которая могла бы быть более шокирующей.

– Больше, чем одно. По крайней мере три.

Три.

Три убийства.

По крайней мере.

Что делает отец с такой информацией?

Я сделал то, что делал всегда. Погрузился в странную тишину, которая не была ни сердитой, ни угрюмой, ни печальной, а просто оцепенением, ужасной, невыразимой пустотой. Ошеломленный и неспособный справиться с мыслями, которые вихрем проносились в моей голове, я машинально вернулся к рутинной задаче, которую выполнял непосредственно перед звонком моей матери, в данном случае редактированию методов анализа для кремнезема. Послушно, тщательно, с глубочайшей концентрацией я сосредоточился на вопросах химической методологии.

У меня кружилась голова от всего, что мог натворить мой сын, от всех оставшихся без ответа вопросов о его преступлениях или даже от причудливого видения множества полицейских чиновников, роящихся в доме моей матери, но я настойчиво возвращался к единственному островку стабильности и предсказуемости в моей жизни: убежищу моей лаборатории.

В течение всего этого долгого дня я никому не рассказывал о том, что случилось с Джеффом. Вместо этого я просто старался сохранять спокойствие, вести себя так, как будто ничего не произошло. Вокруг меня мои коллеги смеялись, шутили и занимались своими обычными делами. Мой коллега по офису рассказывал о некоторых результатах аналитических отчетов, спрашивал, были ли готовы конкретные образцы или нет. Я отвечал на его вопросы с твердым профессионализмом, который в тот момент казался единственной бесспорно надежной чертой моей жизни.

Следующие несколько часов мой внутренний мир приобрел зловещую атмосферу темной и отчаянно охраняемой тайны. Однако это было не новое для меня чувство – с годами я к этому привык. В 1988 году, когда Джеффа арестовали за растление малолетних, я также держал это в секрете. Я также скрывал все остальное, что узнал после этого. Я держал в секрете предыдущий арест Джеффа за непристойное поведение. Я скрывал его гомосексуальность, его пристрастие к порнографии, его кражу манекена из универмага, все держал в секрете. Я сам не замечал, как умолчание начало окутывать мою жизнь, превращая самую глубокую ее часть в эдакий тайник в подвале.

Теперь этот тайник секретной, тщательно охраняемой жизни вот-вот грозил взорваться. Сама мысль о таком внезапном, ужасном и глубоко личном разоблачении ввергала меня в когнитивный диссонанс.

Я не терял связь с реальностью окончательно. Например, я не надеялся, что внезапно зазвонит телефон, и кто-то скажет: «Первое апреля, никому не верь». Я просто старался свести к минимуму информационный обмен с окружающим миром. Я позволил себе поверить, что, хотя Джефф мог быть замешан в убийстве, он не был настоящим убийцей. Я принял тот факт, что, возможно, кто-то действительно был убит в квартире Джеффа, но я стоял на том, что убийство могло быть совершено не Джеффом. Возможно, моего сына подставили. Возможно, все улики против него были косвенными. Возможно, Джефф только обнаружил тела и из-за этого случайного открытия оказался в центре серии убийств, к которым не имел никакого отношения. Я отчаянно пытался удержать своего сына в роли жертвы, человека, который по несчастью попал в ловушку ужасных обстоятельств.

Такие предположения погрузили мой разум в состояние нереального и мечтательного подвешивания. Я буквально чувствовал, что висну над своей жизнью, над жизнью Джеффа, над всем, кроме мелких лабораторных задач, которые продолжал выполнять с яростной интенсивностью. Но даже когда я работал, меня иногда бросало в жар, как будто от инъекций антигистаминных препаратов или ниацина; волны жара пробегали по моей груди и голове. Это ощущалось так, как будто бы тело начало посылать свои собственные сигналы бедствия, предупреждая разум, что тот не сможет вечно скрывать правду.

Но какую истину? Правду о том, что мой сын был убийцей? Или правду о том, что моя жизнь связана с его жизнью и сейчас погружается в те же зыбучие пески?

Каким бы ужасным это ни казалось мне сейчас, я знаю, что моя основная эмоциональная реакция в тот первый ужасный день была основана на страхе разоблачения, обнажения всей моей частной жизни и мучительном смущении, которое вызвал бы у меня такой процесс. Джефф достиг дна как сын, абсолютного дна, и я чувствовал, что он тянет меня вниз вместе с собой, втягивая в полный хаос, который устроил в своей жизни, и делает это публично.

На протяжении всего этого бесконечного дня этот мой глубокий личный страх неуклонно нарастал. Чтобы избежать этого, я продолжал концентрироваться на своей лабораторной работе. Я выполнял задание за заданием, мой разум был полностью сосредоточен на мельчайших деталях, как будто с помощью такой абсолютной и исключительной концентрации я мог продолжать избегать пугающего беспорядка, который внезапно захлестнул другую часть моей жизни – ту, которую я жестко контролировал.

Несмотря на то что я работал так тщательно, как только мог, я сидел на работе примерно до половины восьмого. Мне ничего не оставалось, кроме как доделать бесконечные незавершенные дела и проинформировать своего руководителя, что я уеду на неопределенный срок в Милуоки.

В какой-то момент на долгой дороге домой я остановился на одной из остановок для отдыха на автостраде Пенсильвания – Огайо и позвонил Шари. Она сказала мне, что ей удалось посадить меня на завтрашний утренний рейс в Милуоки вместо того, который был запланирован на поздний вечер этого же дня. Я почувствовал облегчение, потому что хотел побыть с Шари, чтобы обрести некоторое душевное равновесие, прежде чем отправиться к неизвестным ужасам в Милуоки. Мой разум находился в подвешенном, нереальном состоянии, в игре кружащихся разрозненных образов. Больше всего на свете я ловил себя на том, что заново прокручиваю в своей голове жизнь своего сына. Я снова видел его младенцем, потом маленьким ребенком, играющим со своей собакой. Я видел его маленьким мальчиком, катающимся на велосипеде. Я видел его взгляд, когда мы выпустили птицу на волю. Я хотел вернуть его в те детские годы, заморозить его там, чтобы он никогда не смог выйти за пределы невинности и безобидности своего детства, никогда не смог дотянуться до людей, чьи жизни он разрушил, никогда не смог привнести свой хаос в мою упорядоченную жизнь…

Каждый раз, когда я думал о Джеффе постарше, я отталкивал его в сторону, запирал