Так думает Вера, сидя на идеально заправленный кровати.

Потом берет телефон и пишет: «Маша, милая, прости, совершенно забыла, что сегодня у меня внеплановое дежурство. Давай в другой раз?»

Например, через 20 лет. 20 лет тебя устроит?

20 лет меня не устроит, наверняка сказала бы Маша, но написала она другое. Она написала: «Наверное, тебя смущает разница в возрасте? Дай мне шанс».

В эту минуту ее охватило жуткое желание стать злой и противной. И добиться своего. Диагноз она поставила верный. Наверное, будет хорошим врачом.

Вера слаба, а соблазн велик, и она согласилась на встречу. «Обсудим новинки фармакологии», – пишет Вера то ли в шутку, то ли серьезно, но защищаясь. Как бы то ни было, знакомый доктор гештальта Костя утверждает, что за каждым действием человека кроется сексуальный подтекст. «Ни одной дружбы, ни одного сотрудничества не может состояться без взаимного сексуального влечения, – сказал как-то он, опираясь на теорию бисексуальности юного самоубийцы Отто. – Ну, только это происходит там, в подсознании».

Встретившись возле клиники, поехали в кафе на обед. На часах – одиннадцать, до ланча еще далеко, а для завтрака поздно. Маша всю дорогу маячила на границе с хамством, Вера отбивалась, а потом устала. В кафе вошли молча.

Да и кафе выбрали какое-то дурацкое, несовременное, безлюдное, со шведским столом.

Затем.

Вера и Маша садятся за столик, заставленный тарелками с супами, салатами и основными блюдами. Никто из них не голоден. И обе злы.

– Если хочешь переспать со мной, давай переспим, – говорит вдруг Вера тоном, которым обычно желают приятного аппетита.

– Ну что ты… Я же не животное, – тихо мямлит Маша, глядя на фрикадельку и внезапно растеряв всю свою злость.

Конечно: мы всегда хотим показаться лучше, чем есть на самом деле.

– А чего конкретно ты от меня хочешь? – интересуется Вера тоном, которым обычно спрашивают у официанта, какой сегодня суп дня.

Маша пожимает плечами, чувствуя, как по спине стекает кипяток. Люди вокруг – переводные картинки, в уши врезается музыка, во все горло кричит посуда. Санитары из общества чистых тарелок рвут ей руки, связывая их рукавами.

– Это ты всем предлагаешь? – спрашивает Маша, чтобы соскочить.

Конечно: нам крайне важно чувствовать свою исключительность.

– Только тем, кто мне нравится, – говорит Вера, аккуратно отрезая ножичком кусочек отбивной.

– А что ты делаешь обычно с теми, кто тебе нравится?

– Сплю с ними, – говорит Вера, разводя руками как бы «я что-то непонятное говорю?».

– Принесите счет, – обращается она к официанту, не меняя тональности.

– Итак, – говорит она тоном, которым обычно спрашивают «сколько оставим на чай?». – Вот я скажу тебе: делай со мной что хочешь. И что ты будешь со мной делать?

Просто представим.

Маша думает: я тебя убью. Но молчит.

Они выходят и садятся в машину. У Маши все еще дрожат руки. Стоит признаться: она переоценила свои возможности. А Вера переиграла жестокость. Обе смущены.

Маша смотрит в окно через темные очки и пытается поймать хоть что-нибудь, на что можно быстро отвлечься. В тот момент, когда она наконец замечает на ступеньках «Макдоналдса» женщину, поющую песню «Мы желаем счастья вам» под аккомпанемент магнитофона на коленях, Вера перегибается через коробку передач и целует ее в деревянные губы.

– Нет, девочка, – говорит она и смеется. – Ничего ты со мной не сделаешь.

«Да пошла ты, Вера!» – вроде бы кричит Маша, но на самом деле не произносит ни звука, инстинктивно хватаясь за ручку двери, чтобы открыть ее.

– Выходи, выходи из машины, – одной рукой Вера держит руль, а другой гладит ее по затылку. – Выпрыгивай на полном ходу. У женщин это место такое приятное, совсем не такое, как у мужчин, не замечала?

Платье для новогоднего концерта я отправилась выбирать с мамой.

– Ты уже знаешь, что мы ищем? – спросила она.

– Мне бы хотелось быть снежинкой, как в детском саду, – сказала я. – Но только чтобы это была рок-снежинка.

– Чего?

– Ну, я бы хотела длинное белое платье, нашить на него дождик, на голову корону, а внизу лакированные черные «Мартинсы», колготки в сетку, такое. И я хочу покрасить волосы.

– В какой же цвет?

– В синий.

– И нашить на них дождик?

– Ха-ха. Очень смешно.

– Извини. А что тогда?

– Ничего. Я поставлю их дыбом. Они будут торчать из белой короны.

– Сногсшибательно.

– Тебе смешно.

– Я не смеюсь, это в самом деле здорово придумано. Прямо акционизм.

– Просто хочу, чтобы он меня запомнил.

– О, тебя запомнит вся школа!

– Очень на это надеюсь.

Потом мы стали искать это платье. Ходили из отдела в отдел, и все мне казалось недостаточно подходящим. Все, потому что я смотрела на вещи с позиции Великой Миссии. Или Больших Надежд. Иными словами, я смотрела на платья, а видела это: как я выхожу на пыльную темную сцену, луч света на меня, и в нем горит, сияет мое белое, подвенечное платье, а волосы кажутся каменными и тянутся вверх. Я как бы взлетаю. А он смотрит на меня, и колки бликуют, и свет касается его пальцев. Он трогает струны, и все заполняет звук. Звук почти не помещается в зале, выходит за рамки, распирает стены…

– Может быть, это? – мама держала в руках ослепительно белый кусок ткани. Я взяла это платье, подняла его перед собой, и оно стекло вниз волной.

– Померю, – с надеждой сказала я, не веря, что оно может мне подойти – все, что хорошо в руках или на манекене, совершенно необязательно так же смотрится на тебе.

Скорее наоборот.

Я пошла в кабинку и несколько минут постояла, глядя на свое отражение. Все же красота мне при раздаче не досталась. Может, и не стоит так напрягаться из-за платья? Я дунула на челку, и она красиво подлетела и упала обратно на правый глаз.

Иногда у меня получается быть похожей на рок-звезду с плаката, но фотографии это не передают: только зеркало, только определенный свет, только надежда.

Мама заглянула за шторку:

– Ну чего?

– А, сейчас.

Я очнулась и стала снимать все свои сто одежек, чтобы напялить волшебное платье. Платье село на меня как влитое. В нем было все: и прохлада, и мягкость, и совершенные формы. У меня – у которой никогда и не было никаких форм. Я сделала селфи, боясь, что это уйдет.