Витя слегка улыбнулся. Поймал его за запястье, потянул к себе.

– Чего, нравится татушка?

– Нравится, – выдохнул Леня и инстинктивно попятился.

– Хочешь такую же наколю?

Леня кивнул – неуверенно, но Витя держал его крепко.

Бабушка убьет, подумал Леня, когда Витя повалил его на тахту и одним махом задрал свитер и майку.

– Отстань, блин, – для проформы сказал Леня, смеясь, но с тахты не встал.

Через мгновение Витя сидел на нем, как йог на иголках, и ковырял ему грудь жужжащей машинкой.

Мертвые, трупы, машина переехала ежа, думал Леня, вонючие бомжи, шлюхи с Курской, дерьмо в подъезде.

Что угодно – только бы не думать о том, что Витин крестик, когда тот склоняется с машинкой, щекочет ему живот. А пот капает туда же раскаленным воском. И вообще все слишком близко – нельзя же так.

– Готово, – наконец сжалился Витя. Соскочил с него и стоял, довольно рассматривая сверху свою работу.

– Спасибо, – сказал Леня, как можно быстрее напяливая майку.

– Что, не посмотришь даже? – усмехнулся Витя. – Вот, подойди. Он подвел Леню за плечи к зеркалу, просунул руки под мышки и задрал ему майку. – Ну че, художник я?

– Художник.

– То-то же.

Леня смотрел в зеркало на Витю и не мог ему простить, что он такой смелый, такой красивый, такой невозможно уверенный в себе. И как бы ему хотелось быть им, залезть в его шкуру и там и остаться. Или хотя бы прижаться к нему и заснуть. Но как же это мерзко – думал Леня, как все это только пришло мне в голову. И тут он с ужасом понял, что никакие мертвые белки и ссаные тряпки его уже не спасут.

Леня развернулся, не зная, что ему сделать – ударить Витю или поцеловать. Витя не двигался. Все та же усмешка зависла на его лице.

– Решайся на что-нибудь или вали, спать охота, – зевая, бросил Витя, заметив его терзания и комок из свитера, который Леня прижимал к своим джинсам.

Леня почувствовал себя голым, вспомнил тот день, когда мать принесла гитару, тот день, когда мать уехала, пообещав забрать его с собой, осознал, что сегодня впервые почувствовал то забытое желание, и это желание было ужасным, оно сломалось, испортилось, сбылось совсем не так, как он хотел.

Что он чувствовал тогда? Посмотрите в энциклопедии: львы и косули, гончие и дичь, киллер и жертва.

– Не художник ты, а говно! – закричал вдруг Леня. – Говно ты полное, понял? И поешь ты говно всякое!

И, борясь с подступающими рыданиями, пошел на таран, размахивая головой, как взбесившийся бычок. Витя взял его за плечи и тряхнул хорошенько, так что из Лени чуть все кости не высыпались по одной.

– Если хочешь чего-то – бери, а ссышь – так не выдавай себя, – миролюбиво сказал Витя. – Иди умойся, мокрый лосось.

Позже Леня подумал, что это был лучший совет, который ему давали в жизни. Витя стал ему за мать, Википедию и исчезнувшего отца – так просто и доступно он объяснил Лене, как нужно жить. И еще: предчувствие – лучшее из чувств. Это Леня тоже понял.

Год спустя он лишился невинности на вечеринке по случаю выпускного с одноклассницей – у нее была самая большая в мире грудь, самые длинные волосы и самая красная помада. С каждой секундой знакомства с этой нескончаемой женственностью он выбрасывал, вычеркивал из себя Витю, который был во всем – в небе, воздухе, музыке и дыхании, а кораблик нестерпимо жег.

Я помню, как мама впервые не пришла домой ночевать. Вера долго сидела на диване в гостиной и не ложилась, а под утро я застала ее там же – она спала, а в руке у нее был телефон. Из включенного телевизора лился поток утренних новостей.

Я дотронулась до ее плеча, и она подскочила.

– Что? – спросила она, испуганно глядя на меня. – Мама пришла?

– Я не знаю, – честно ответила я. – Сейчас посмотрю!

Я добежала до спальни, чтобы обнаружить там застеленную постель.

– Не пришла, – сказала я, вернувшись обратно с чувством выполненного долга. – Включи мне мультики?

Мама пришла через полчаса, чертыхаясь и спотыкаясь, она сняла сапоги и куртку, запутавшись в шарфе, а потом встала, держась за стену, готовая к удару. Вера молчала.

– Что скажешь? – спросила мама тоном, вызывающим на ринг.

– Ничего, – пожала плечами Вера и пошла собираться на работу.

– Совсем ничего? – мама продолжала ходить за Верой как тень.

– У меня нет слов, – сказала Вера и повернулась к ней. – Ты ведь не в общежитии живешь. И не одна. У нас ребенок.

– И? – мама взвизгнула, потому что Вера нажала на рычаг, который запускал крик. – И я теперь не могу вообще никуда выйти? Может, запрешь меня на замок?

– Ты ведь, кажется, только пришла? – тихо заметила Вера. – Вроде бы тебе даже не пришлось взламывать двери.

Тогда этот диалог показался мне совершенно лишенным смысла, и только сейчас я понимаю, что они пытались сказать друг другу.

Мама пыталась сбежать от ответственности и опеки над собой, Вера – пыталась получить все мамино время и внимание, как любой человек, который влюблен и не терпит конкуренции.

Оттого, что Леня сегодня утром зашел в школу вместе с солисткой школьного хора Лерой, у меня в груди проворачиваются раскаленные копья.

Дружи только со мной, говори со мной, будь моим.

И тут же чувствую, как это неправильно.

Вроде бы тебе даже не нужно взламывать двери, Леня, но не пытайся выйти, потому что ты причинишь мне этим страшную боль.

Я снова оказалась там, в той комнате, в нашей гостиной, в одной из многочисленных наших гостиных: Вера стояла в ослепительном своем халате, белом, как первый снег, а мама подпирала стену, не давая ей пройти в прихожую.

– Мама, дай мне попить, – сказала я, чтобы нарушить эту звенящую тишину.

Никто не отреагировал.

– Вера? – позвала я, подходя к кухонному столу. – Налей мне попить.

В прихожей ничего не изменилось – тишина была по-прежнему оглушительной.

Почему-то в этот момент меня сорвало, бурлящий поток энергии – от того, насколько огромна и непонятна мне жизнь; я вскочила, схватила со стола недопитую чашку кофе и, подбежав к их застывшей скульптурной композиции, начала с бешеным криком выплескивать на них кофе из чашки. И мама, и Вера стояли, в ужасе глядя на меня, пока обе не вышли из оцепенения и не сгребли меня в охапку. Не помню, кто нес меня в ванную и успокаивал. Помню, что Вера сняла свой белоснежный наряд – он был весь в брызгах от кофе – и плакала. Наверное, это был первый и последний раз, когда я видела, как она плачет.