поклонение поднимает поклоняющегося склоненную силу

Близко к гордости бога и блаженству, что его душа обожает:

Правитель там един со всеми, кем он управляет;

Для того, кто служит с ровным сердцем свободным,

Повиновение есть его царского обучения школа,

Его благородства корона и привилегия,

Его вера — идиома высокой натуры,

Его служение — духовный суверенитет.

Там были царства, где Знание объединено с созидательной Силой

В ее доме высоком и всю ее своей собственной делает:

Грандиозный Сияющий ее мерцающие члены захватывает

И наполняет их его луча страстью,

Пока все ее тело не станет его домом прозрачным

И вся ее душа — его души копией.

Обожествленные, трансфигурированные касанием мудрости

Ее дни стали подношением светлым;

Бессмертным мотыльком в счастливом нескончаемом пламени,

Она горела в его нестерпимом сладостном блеске.

Плененная Жизнь, за ее завоевателя выданная.

В его небе широком она свой мир построила наново;

Она дала спокойному шагу ума скорость машины,

Мыслящему — нужду жить тем, что видит душа,

Живущему — стремление видеть и знать.

Его великолепие поймало ее, за него ее могущество хваталось;

Она короновала Идею, в мантиях пурпурных царя,

В руки Истины возложила свой змеиный магический скипетр,

Сделала формы его внутреннего видения ритмичными обликами

И свои действия — телом живым его воли.

Пылающий гром, вспышка создателя,

Его победный Свет скакал на ее Силе бессмертной;

Кентавра могучий галоп нес бога.

Жизнь, на трон возведенная с разумом, двойное величие.

Там были миры великого счастья и миры мрачные,

И деятельность, мечтою окрашенная, смех — мыслью,

И страсть там могла своего желания ждать,

Пока не услышит рядом приближение Бога.

Там были миры детского веселья и радости;

Беззаботная юность сердца и разума

Тело находили инструментом небесным;

Он освещал золотистое гало вокруг желания

И освобождал обожествленное животное в членах

К божественным прыжкам любви, красоты и блаженства.

На сияющей почве, чти всматривалась в улыбку небес,

Быстрый жизненный импульс не ограничивался и не останавливался:

Он не знал, что такое усталость: его слезы были счастливы.

Там работа была игрой, а игра — работой единственной,

Задачи небес — богоподобной мощи забавой:

Небесная вакханалия, чистая вечно,

Не останавливаемая слабостью, как в смертных каркасах,

Жизнь была вечностью настроений восторга:

Не приходила никогда старость и лицо не омрачала забота.

На безопасность звезд простирая

Гонку и смех смертных сил,

Голые боги-дети на своих полях для игр бегали,

Ударяя ветра великолепием и скоростью;

Компаньонов они делали из шторма и солнца,

Вздымающихся морей белой гривой играли,

Убивали дали, до-смерти затоптанные, под своими колесами

И состязались на аренах их силы.

Как солнца в своем сиянии властные,

Они зажигали небеса славой их членов,

Бросаемой как щедрый дар миру божественный.

Чары, заставляющие сердце застыть от восторга,

Они несли своего очарования гордость и власть,

Как знамя Жизни на дорогах Пространства.

Идеи светлыми товарищами были души;

Разум играл речью, бросал копья мысли,

Но не нуждался в этих инструментов труде, чтобы знать;

Знание было приятным времяпрепровождением Природы, как отдых.

Облаченный в свежий яркий луч сердца,

Раннего Богоинстинкта дети-наследники,

Арендаторы вечности Времени,

Но уже трепещущие с блаженством творения первого,

Они погружали существование в свою юность души.

Утонченная и неистовая тирания,

Энергичное принуждение их воли к радости

Лило улыбающиеся потоки счастья сквозь мир.

Там царило дыхание незатрагиваемого довольства высокого,

В спокойном воздухе счастливый марш дней,

Универсальной любви половодье и мира.

Суверенитет неутомимой сладости жил,

Как песнь удовольствия на устах Времени.

Обширный спонтанный порядок высвобождал волю,

Души открытое солнцу парение к блаженству,

Ширина и величие не закованного в кандалы действия

И огненного быстрого сердца золотая свобода.

Там не было лжи разобщения душ,

Там не было искривленности мысли иль слова,

Что украла б у творения его прирожденную истину;

Все было искренностью и естественной силой.

Там свобода была единственным правилом и высшим законом.

В счастливом ряду восходили или спускались эти миры:

В царствах странной красоты и сюрприза,

В полях грандиозности и титанической силы,

Жизнь играла легко с ее желаниями огромными.

Тысячи Эдемов она могла без передышки построить;

Никаких оков не было для ее величия и для ее грации

И для ее небесного разнообразия.

Пробудившаяся с криком и движением бесчисленных душ,

Поднявшаяся из груди Бесконечности какой-то глубокой,

Улыбающаяся, как новорожденное дитя в любви и надежде,

В своей природе поселяющая силу Бессмертного,

В своей груди несущая вечную Волю,

Ни в каком гиде она не нуждалась, кроме своего светлого сердца:

Божественность ее шагов никакое падение не портило,

Никакая чуждая Ночь не могла прийти ее глаза ослепить.

Там было не нужно не дозволяющее кольцо изгороди;

Каждый акт был совершенством и радостью.

Оставленная на настроения своей быстрой фантазии

И богатый многоцветный бунт своего разума,

Посвященная в божественные и могучие грезы,

Могучая строительница бесчисленных форм,

Размеры ритмов Бога исследующая,

По своей воле она ткала свой чудо-танец волшебный,

Дионисская Богиня восторга,

Созидательного экстаза Вакханка.

Этот мир блаженства он видел и зов его чувствовал,

Но не находил пути, чтоб вступить в его радость;

Через сознательную бездну там моста не было.

Более темный воздух все еще окружал его душу,

К образу беспокойной жизни привязанную.

Вопреки стремящемуся разуму и чувству томящемуся,

Унылой Мысли, сформированной опытом серым,

И зрению, которое от заботы, печали и сна становится тусклым,

Все это казалось лишь яркою желанною грезой,

В тоскующей дали представленной сердцем

Того, кто идет в тени земного страдания.

Хотя он однажды ощутил объятия Вечного,

Слишком близко к страдающим мирам его природа жила,

И там, где стоял он, начинались владения Ночи.

С трудом, чересчур тесно окруженная заботою мира

Может густая форма, в которой мы были отлиты,

Возвращать чистую радость радости, свет — свету.

Ибо ее мучимое желание думать и жить

Сперва к смешанным боли и удовольствию пробуждается,

Но еще она хранит своего рождения привычку:

Дуальность ужасная — наш способ быть.

В незрелых началах этого смертного мира

Ни жизни не было, ни игры разума, ни желания сердца.

Когда земля была построена в Пустоте бессознательной

И ничего кроме материальной сцены не было,

Идентифицированные с морем, небом и камнем

Ее юные боги стремились высвободить души,

Спящие в объектах, безжизненные, смутные.

В той грандиозности необитаемой, в той красоте голой,

В полном безмолвии, среди никем не слышимых звуков,

Тяжелым было бремя не переданное

Богини в мире, что не имел нужд;

Ибо никого не было там, чтобы получать или чувствовать.

Эта масса сплошная, которая не выносила биения чувства,

Не могла вмещать