Из-за деревьев неожиданно появился Славик, спокойно прошёл в центр круга, не замечая Альберта. Устойчивый шлейф неистребимого перегара потянулся следом.

«Наверное, так пахнет фосген», – предположил молча Альберт.

Славка оглянулся. Глаза красные, тревожно темнеют совиными окружьями усталости и недосыпа. Потом широко расставил кривоватые, короткие ноги, погнал мощную коричневую струю, привычно вычерчивал шкодливой рукой замысловатые вензеля на поверхности заветного круга.

– Ну, ты чё решил – идёшь в бригаду нефтянки? Последний раз предлагаю, больше звать не стану. – И закончил странной фразой: – знаешь, Альбертик, иногда невыносимо хочется стать оленеводом, чтобы проголосовать раньше других. За что-то хорошее. А жизнь проносится!

– Ты не знаешь, чего оно… такое – рыжее? – опешил Альберт.

– А мы, када от шейки до хвоста нальёмся с парнями на раёне – «радиатор» сливать сюда ходим. Оттого оно и рыжее, и не растёт здеся ни хрена, – попытался сплюнуть Славик вязкую слюну, – тактика выжженной земли! Напалм!

Потом он пустил ветры, протяжные, гулкие, как тяжкий стон большого существа, и в воздухе запахло гашёной известью.

Перекрестился вдруг, неловко, торопливо.

Свободной левой рукой. Что-то испуганно забормотал.

Одно слово разобрал Альберт – «дыра».

Ночью полнолуние пошло на убыль.

Таких стариков всего четверо в деревне осталось.

Самый старый – девяносто девять лет. Сто грамм выпьет и песни поёт.

Правнучка взрослая.

Собираются у него дома, рюмочку, там, с девчонками.

Он говорит, девчата, а мне рюмочку нельзя? Невестка ругается: давление поднимется!

– А от этого другое поднимается!

Смеётся. Провал беззубого рта.

Наливаем, он приговаривает – вон как рука трусится, ну-ка ещё налей.

А поёт так славно.

У него семеро детей – четыре дочки и три сына. Жена уже умерла. Так и не женился второй раз – кому он нужен с семерыми.

И вот он рассказывает.

Пришли искать зерно ко мне. Семеро детей, а раскулачивают.

Раньше как было? Имеешь зло на соседа – напиши кляузу, что у него зерно зарыто, и сразу – пошли искать. Тут и сгинул сосед. Отбирали всё у людей. А кто написал? Свой же, дружок-корчмарь, который вино продаёт с-под полы. Решил от лишних глаз избавиться.

Тоже хитрый. Бочек три, бутылки большие такие, горлышко тонкое. Приходят, он спрашивает – какого налить, белого, красного? У него ж краска в бутылках. Надо красное – берёт бутылку соответственно, а вино одно в бочках – белое. Налил, стало красное.

Значит пришли ко мне смотреть. Вином напоил.

И вот уполномоченный говорит, наверно, на чердаке зерно спрятал. Я говорю, лезьте, если не найдёте, будете лететь. А их семь человек, целая комиссия. Коммунисты и две женщины с ними, комсомолки. Поднялись на горище, а там пустота, одна шкура старая висит. Откуда что заведётся? Семеро детей!

Я последний залез и лестницу столкнул ногой. Дрын прихватил и давай им по спине. Они сами попрыгали с чердака. Скандал. Поругались.

Обошлось тогда без последствий, но злобу затаили.

Пошли к другому соседу. Разнарядка пришла с района, столько-то надо зерна в селе собрать. А где его взять? Неурожай, засуха.

– Нет зерна! Детей четверо. Один меньше другого. Чем кормить? А весной что сеять?

– Врёшь, кулацкая морда! – и на него с кулаками.

Пытать собрались. Затолкали в подвал, закрыли, издевались.

Избивали жестоко. Так и умер, не сказал, где зерно, потому что четверо детей голодных. Семью спасал.

И счас ещё этот подвал стоит. В центре села, большой. Мимо проходим, когда в магазин идём.

А маминого отца тоже избили, и он вскоре умер. Такой был красивый мужчина, мой дед.

Дело было так. Отбирали всё у людей, а детей чем спасать? За одну ночь вырыли яму, закрыли зерно и на этом месте построили печку. С соседом. Всё за одну ночь. Затопили, чтобы печь высохла, и дед говорит бабушке: там на горище немного зерна, будут спрашивать – скажи про то, что на чердаке, про это не говори. Казнить будут – молчи! Не то умрём. Меня так точно убьют.

Тридцать седьмой год.

Пришла комиссия. Жена давай пироги готовить в этой печи, угощать самым последним.

Наелись они. Поискали. Им и в голову не пришло, что печка перед ними, а зерно под ней спрятано. Но чуют, подлые, где-то оно всё-таки есть!

Увели деда.

Сидит он в подвале. Дети вечером за руки возьмутся, четверо, все – дочки, мама моя старшенькая. К подвалу тихонько придут, плачут, хлебца ему кинут. Он смеётся, песни поёт, детей успокаивает, мол, всё будет хорошо, идите домой. Я вас люблю, хорошие мои.

Его избивали сильно, дубинами, насмерть, но он ничего им не сказал, выдержал, так вот и выжили дети.

Он и умер от побоев. Болел недолго.

Пришли тогда комсомольцы, давай бить бабушку. Она показала то, что на горище, забрали. И они ходили, убивали, избивали, грабили. Вот как жили? Люди боялись раньше.

И вот их потомки здесь живут. И они после того сами жили какое-то время. Руководили нами.

Семя змеиное плодили.

К чему это я? Тороплюсь, перескакиваю с пятого на восьмое. А кто меня ещё послушает!

Вечером сижу дома, настроения нет, сахар в крови зашкаливает, давление скачет, лежу, как колода старая. А дел не сделано много.

Зима.

Приходят два алкоголика, подкуривают тоже, наркоманы. Ну-ка, тётка, позычь десять рублей. С ними тока свяжись – то пять, то десять. Тока дай.

У меня нету, хлопцы, честно говорю. Да я-то, тоже дура старая, говорю, вон на холодильнике две тысячи, завтра уголь привезут, последние деньги. Ну, нету, если вам дам, мне не с чем самой жить.

Ушли.

И сестра моя старшая была тут, а она ж еле с палочкой ходит. Я её искупала, отвела в комнату, уложила и сама уже легла. Было холодно по-зимнему. Сестра говорит, на улице такой мороз, всё боимся, чтобы не замёрзли. Уголь, там кучка последняя, и дрова, всё время слаживаем там.

Печку прикрыли, чтобы копоти не было. Уже было где-то час ночи, от так где-то. Я уже в ночной рубашке была. Лежу и думаю, авось не замёрзнем. Потом нет, носки тёплые одела, думаю, встану.

Накинула пальто и выскочила на двор за углём. Они, видно, ждали, понимаешь, караулили. Я начала дверь открывать, а снизу тряпка подтиснута, чтобы не дуло, не дает, мешает. И они тут резко ударили ногой по двери. Упала я. И от такой черенок от лопаты у него в руках. Как начал бить, я успела голову поднять, узнала, кто это. Ага! Внучки тех комсомольцев, что дедушку убили.