Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доктор Фукс, руководитель лаборатории катетеризации, ничуть не способствовал комфортной работе. У него был тяжелый взгляд, он делал выговоры тем, кто одевался иначе, чем он (синяя форма и только белые кроссовки), и пафосно рассказывал о Генри Грине и прочих малоизвестных писателях. Когда мне впервые довелось с ним работать, Фукс стремительно протараторил инструкцию к регулятору – пластиковому приспособлению размером с клавиатуру с кучей кранов-задвижек, управляющих подачей жидкости в клубке трубок, – центральным элементом процедуры катетеризации. Когда он расписывал бесчисленное множество манипуляций с кранами, необходимых, чтобы слить катетер, выпустить пузырьки, ввести рентгеноконтрастный краситель в коронарные артерии и так далее, меня слегка потряхивало на нервной почве.
– Что бы ты ни делал, – сказал он, постукивая пальцем по маленькому белому поворотному переключателю, – ничего не вводи, пока не откроешь этот кран.
Он предупредил, что иначе в катетере произойдет опасное повышение давления. Уже через минуту он продвинул катетер глубже в аорту, провел его вдоль дуги аорты и аккуратными движениями ввел его в правую коронарную артерию.
– Итак, начинаем, – сказал он и скорректировал положение стола по высоте и вправо-влево, выставляя его ровно под трубку аппарата. Он надавил на педаль флюороскопии, которой управлялась снимающая трубка рентген-аппарата, приготовившись делать снимок коронарных артерий пациента. Раздалось потрескивание, словно на растопке занимался огонь.
– Вводи! – рявкнул он. Я рефлекторно нажал на педаль, вводившую контраст. – Я тебе сказал, никогда так не делать! – услышал я. Я застыл, пытаясь понять, где ошибся. Он быстро повернул жизненно важный переключатель, сбрасывая из катетера лишнее давление. Потом он велел мне отойти от стола и сделал ангиограмму сам, держа одну ногу на педали флюороскопии, а вторую – на педали введения контраста.
Со временем стало полегче. Я не думал, что это возможно, но это все-таки произошло. Лукас, один из ординаторов-старшекурсников, добыл для меня регулятор, чтобы я мог потренироваться, и обстоятельно, профессионально рассказал мне, для чего предназначен каждый из переключателей и кранов и в какой последовательности их использовать в той или иной ситуации.
Я быстро понял, что кардиологические процедуры являются своего рода прикладным искусством – с каждым повторением проводить их становится все проще. Я никогда не отличался особенно ловкими руками, но уже через несколько месяцев мог самостоятельно провести первую половину катетеризации сердца.
Я и представить себе не мог, что делать ангиограмму настолько приятно. Процедура стала ритуалом: надеть свинцовый фартук и стерильный халат, аккуратно, как суши-шеф, разложить инструменты, которыми мы будем пользоваться. Прыснуть лидокаином для местного обезболивания паха. Игла быстро находит бедренную артерию. В шприц втягивается багровое облачко. Кровь прыскает на стерильную салфетку (а иногда и на плиты пола). Ввести струну в артерию. Глубокий маленький надрез скальпелем. Раздвинуть мягкие ткани, освобождая путь для катетера. Хлещет кровь, не паниковать. Так, глубокий вдох, дышите, начинаем…
Как и сокращения сердца, катетеризация была механическим, рутинным процессом; в день мы проводили эту процедуру по несколько раз. Проведение процедур придавало мне некоторую уверенность, став для меня источником равновесия в бурный период моей ординатуры. Впервые я почувствовал, что физические манипуляции избавляют меня от тревоги, создавая вокруг на время работы тихую заводь. Пока я проводил катетеризацию, на несколько минут мир вокруг переставал существовать. Все, кроме проводимой мною процедуры, не имело значения. В лаборатории катетеризации я был человеком действия, ремесленником, а не просто работал головой. Вид пластиковой трубки, введенной в сердце, быстро переставал шокировать, и это в конечном итоге шокировало превыше всего.
* * *
На протяжении большей части истории человечества введение чего-либо, например катетера, в сердце, считалось откровенным безумием. Все изменилось одним жарким майским днем 1929 года, когда хирург-интерн Вернер Форсман и медсестра Герда Дитзен на цыпочках прокрались в операционную больницы «Агуста-Виктория»[40] в городе Эберсвальде, находящемся в восьмидесяти километрах на северо-запад от Берлина в Германии. Они уже больше недели планировали это свидание, и носило оно отнюдь не романтический характер. Тихонько прикрыв за собой дверь, Форсман отправил Дитзен к операционному столу, а затем привязал ее к нему, обездвижив ее руку. Истекая потом, она нервно предвкушала прикосновение скальпеля, поверив словам Форсмана о том, что она станет частью эксперимента, способного изменить медицину. Но у Форсмана были другие планы. Повернувшись к ней спиной, он обработал свою собственную руку антисептиком и быстро обезболил кожу и мягкие ткани уколом. Затем он вооружился скальпелем и сделал надрез в два с половиной сантиметра на внутренней стороне своего локтя. На коже, вторя траектории лезвия, проступали блестящие капельки крови и жира.
Ничто в биографии Форсмана не предвещало столь дерзкого, почти преступного поведения. Он родился 29 августа 1904 года в Берлине, был единственным ребенком в семье юриста и домохозяйки. Голубоглазый и светловолосый Вернер вырос в прусской семье, где царили прусские традиции и прусская же законопослушность. Его отец был убит в бою во время Первой мировой войны, и его ранним образованием занимались мать и бабушка (которую он нежно называл «старой корсетной косточкой» за ее жесткость). Затем сказалось влияние его дяди Уолтера, врача из небольшого городка, с которым Форсман выезжал на вызовы в желтой повозке, запряженной двумя лошадьми, – тот посоветовал ему податься в медицину. Его прагматичный дядя считал брезгливость неприемлемой чертой. Однажды, когда Форсман был еще подростком, дядя заставил его отправиться в местную тюрьму и вынуть из петли повесившегося у себя в камере заключенного.
В 1922 году, за семь лет до свидания с Дитзен, восемнадцатилетний Форсман поступил в медицинскую школу Берлинского университета.