Воронцов слушал шорох снега, смотрел, как слипшиеся в шапки снежинки погибают в огне, и думал о том, что им делать дальше. Что делать? Куда идти? Попытаться перейти линию фронта в другом месте? Но где гарантия, что и там их не сунут носом в землю, а потом не поведут в ближайший овраг? Вернуться в Прудки? Но зачем? Зачем обременять людей, которым и без того тяжело? Да и немцы начали во власть входить. Вчера листовки развесили, а сегодня, может, уже и порядки начали наводить. И он краем меркнущего сознания начал думать о том, что хорошо было бы, если бы брянский действительно ушёл. Пусть катится ко всем чертям. Одни проблемы с ним. Только вот револьвера жаль. Револьвер, он это чувствовал, ещё пригодится. Ушёл бы Кудряшов. Потом, следом за ним, ушёл бы и Губан. Кудряшов наверняка с ним уже перетолковал на эту тему. А там бы и он… И тут, вдогон этой, приходила другая мысль: а ведь если бы не Кудряшов, лежали бы сейчас растерзанные минами или пулями своих же. Вот нелепость! После того как дали бой на просёлке и полностью выполнили приказ. А ведь и правда, его, Воронцова, вины больше, чем кого бы то ни было, в том, что они пошли именно по тому направлению и вышли именно на ту расстрельную заставу. Так и незачем теперь на Кудряшова всех собак вешать. Но и повинно класть голову незачем. Он и себя не щадил, и, когда отдавал приказы, за чужие спины не прятался.

Воронцов вздрогнул. Сон мягкой волной окутывал его. Но слух ещё не был отключён. И именно он, как самый верный и надёжный дозорный, донёс издалека нарастающее урчание мотора. Самолёт. Это летел самолёт. И он приближался. Гасить костёр? Нет, не за ними же, тремя беглецами, летит он, этот ночной самолёт неизвестной принадлежности. Хотя летит он с нашей стороны. С нашей… Откуда они вчера бежали. По звуку мотора – Р-5, ночной бомбардировщик. Что он здесь делает? Фронт уже значительно сместился на восток. Разведчик? Что можно увидеть ночью? Разве что наш костёр среди непроходимого леса. И то вряд ли. Ель так плотно закрывает нас сверху, думал Воронцов, вслушиваясь в мерный рокот мотора, что их маленький костерок сверху вряд ли увидят.

Самолёт пролетел курсом на запад. Вскоре повернул правее, к шоссе. Всех на этой войне интересовало шоссе. Все стремились к нему. Вот и Р-5 будто ветром понесло туда же. Почему не стреляют, думал Воронцов, ловя в ночных звуках и шорохах тающий звук мотора. Почему затихла канонада? Неужели всё же фронт прорван? Тот, последний рубеж, ради которого они умирали под Юхновом, рухнул, и немецкие колонны уже беспрепятственно хлынули к Москве? Но должны же их остановить под Малоярославцем. Там наши основные оборонительные линии. Именно ради того, чтобы их успели занять другие роты училища и артиллеристы, их и направили под Юхнов. Шестую, вторую, первую курсантские и первую роту 108-го запасного стрелкового полка с усилением.

Эта ночь оказалась на редкость тихой.

Воронцов подбросил в костёр хворосту и разбудил Губана. Тот сразу вскочил на колени, некоторое время бессмысленным взглядом водил вокруг, и блики костра мелькали в его тусклых, как окрестные сумерки, глазах.

Ещё не рассвело, когда они перешли большак. Снова залегли, переждали патрульную танкетку. На этот раз она промчалась быстро. Люки её были наглухо задраены. Танкисты, видать, берегли тепло. Русская осень неминуемо переходила в русскую зиму. Прожектор, подпрыгивая, бил косым лучом по деревьям, выхватывая из синеватого дёгтя темноты то сростку приблизившихся к дороге берёз, то огромный, как придавленный снегом стог, ивовый куст, разросшийся в болотине, то цепочку наполовину заметённых следов. Следов на снегу было много, и звериных, и человеческих. Танкисты привыкли к тому, что лесами, обходя их гарнизоны, на восток, к своим, выходили мелкие группы красноармейцев. Опасности они уже не представляли. А потому особо и не охотились за ними. Попадут под пулемёт, значит, попадут, а нет, так и пускай себе бредут куда знают, где-нибудь, под другой, да попадут. В любом случае это были уже не войска.

Они прошли след в след несколько километров. Воронцов помнил наставления командира десантников капитана Старчака о том, что на занятой местности нужно передвигаться так, чтобы как можно меньше оставлять после себя следов, по которым противник может составить о тебе более или менее реальное представление: кто ты, куда и с какой целью передвигаешься, каким числом и какое имеешь вооружение. Если невозможно не оставить следа, то оставленный след не должен давать достоверного представления о тебе. Если запутывать его, то в три оборота. Чтобы в случае критической ситуации хотя бы выиграть время. Старчак, командир батальона парашютистов-диверсантов, сам не раз ходивший в тыл к немцам, знал, о чём говорил.

Вышли на вырубку. Берёзовые дрова лежали двумя ровными штабелями, уже прикрытыми толстым слоем снега. В середине вырубки чернело кострище. Оно ещё багровело живым угольем и тяжело мерцало. Пахло живым духом распаренной земли. Это почувствовали все и потому какое-то время оцепенело стояли вокруг чёрно-багровой полыньи. Привыкшие к запаху войны, который, казалось, был растворён в самом воздухе в окрестностях затронутых войной селений, они почувствовали вдруг, что война, при всей её огромности и вездесущности, всё же оставила на земле, в пространстве какие-то живые клочки. И, окажись на них, на этих клочках, человеческая душа, она и дышать может по-иному.

Воронцов приказал Губану обойти вырубку по кругу, оставить на целике след.

– Зачем ещё? – недовольно отозвался Губан. – Ноги и так промокли. Вот-вот ботинки развалятся.

– Давай-давай, ботинки у тебя ещё крепкие, – твёрдо повторил Воронцов. – Так надо. Вперёд.

Кудряшов окинул взглядом вырубку и, видимо, не в силах сдержать в себе только что пережитого, сказал:

– Война войной, а жизнь продолжается…

Воронцов ничего не ответил. Он понял, о чём сказал брянский, потому что сам думал о том же.

– Значит же, где-то недалеко деревня, – спохватился Кудряшов.

Вскоре вернулся Губан и сказал, что нашёл дорогу.

Это был двойной санный след с размётистыми пятнами подкованных лошадиных копыт посередине. Под снегом угадывалась колея то ли просёлка, то ли просто полевой дороги, наезженной по осенним надобностям.

Не прошли и километра, как Кудряшов, шедший с револьвером впереди, поднял руку и стал торопливо возвращаться. Воронцов с Губаном залегли.

– Вставайте, отбой, – сказал радостным голосом Кудряшов. – Пришли. Кажись, впереди Прудки. Надо ж, не промахнулись! А у тебя, командир, и правда талант есть. Как по карте нас вёл!

Снова, как и в прошлый раз, пробрались задами, мимо знакомых пунек, по огородам, на ощупь угадывая в темноте свой старый след. Дверь в баню оказалась незапертой. Баню, видать, не топили с того дня, когда они ушли, но она всё ещё хранила тепло и уют жилья.

На рассвете в низкое оконце, наполовину забитое снегом, они увидели знакомую фигуру в распахнутом кожушке.

– Эх, золотая баба! – снова вздохнул Кудряшов, не отрывая глаз от оконца, – Если б не война…

– То б что? – усмехнулся Воронцов. – Женился б, что ли? У тебя ж своя семья есть.