Он долго не мог решиться. По правде говоря, даже в Пещере, привычной родной Пещере, существовали темные закоулки, куда он до сих пор боялся заходить. Например, тот черный коридор в самой глубине – кажется, чудовище воспользовалось им, чтобы добраться до Накаты (и Веры?)… Старшие дети рассказывали ему про железную дверь в конце коридора, через которую можно выйти наружу, но обратно уже ни за что не попадешь. Кешу это почему-то жутко испугало: оказывается, совсем рядом есть места, откуда возврата вообще не бывает.

Что же говорить о руинах вокруг Пещеры? Иногда, в относительно хорошую погоду, он играл неподалеку от входа под присмотром взрослых. Кеша помнил, как однажды его пригвоздил к месту жуткий скрежет, который донесся из развалин. Покрывшись потом на ледяном ветру, он не мог понять, почему другие дети и даже их матери ничего не слышат.

Звук был таким, будто под толстым слоем льда и битого камня вдруг пробудилось нечто гигантское. Оно пошевелилось и сделало первую попытку восстать из руин. Не вполне живое, но и не до конца мертвое. Мальчик улавливал разницу. Оно напоминало ему тикающий механизм часов, только было в миллион раз больше, сложнее и… страшнее.

Оно не считало, а отсчитывало время.

Что будет, когда время истечет, Кеша не представлял. Он просто побоялся соваться туда, не рискнул заглядывать в воронку, которая непременно засосет. То место поблизости от Пещеры тоже было Точкой Невозвращения…

А вот шепоты призраков из развалин его нисколько не пугали. Иногда он слышал сотни очень тихих голосов, звучавших одновременно – как шорох бумаги или пепла. Они и доносились из пепла, занесенного снегом, схваченного льдом, от чего снег и лед стали серыми… Совершенно не страшные голоса. Они принадлежали людям, которые ушли давным-давно, и теперь потерянно блуждали, будто эхо, в гулком, опустевшем времени. Голоса обычных людей – таких, как дедушка Лео, как Лили, как дядя Ярослав. Среди них были тонкие детские, старческие хриплые, ласковые или жалобные женские, низкие мужские.

Кеша, конечно, не различал слов, часто произнесенных на десятках чужих языков, которых он не знал. Но даже когда он слышал знакомую речь, ему отчего-то казалось, что это просто банальности, полностью понятные только самим призракам. Хныканье ребенка, выпрашивающего какое-то «мороженое»; перебранка жены и мужа; утренние новости по «ящику», в котором живет «говорящая голова»; голос женщины, которая почему-то стонет, когда ей не больно, а хорошо. Дедушка Лео тоже наверняка понял бы, в чем дело, но Кеша не спешил делиться своей тайной. Он не хотел прослыть странным, не хотел, чтобы его дразнили…

А голоса… Он привык к ним. Это был засоренный эфир прошлого. Волны, летящие сквозь годы, улавливались антенной его необычного и пока неуправляемого внутреннего «приемника». Он не умел точно настраиваться; иногда он прислушивался к нездешнему зову, чтобы просто не было скучно; порой отключался совсем. Внутри Пещеры голоса раздавались чрезвычайно редко. А те, что все-таки пробивались, принадлежали неоченьхорошим дядям…

После того, как началась буря и образ чудовища померк, превратился в неосвещенное зеркало, Кеша впервые в жизни попытался специально войти в транс. Он просто не знал, что для этого нужно делать. Раньше «выпадения» были абсолютно непредсказуемыми и случались когда угодно и где угодно. В надежде, что это придет во сне, он попробовал лечь и заснуть в темной каморке, где ничто не отвлекало его, но там мешало отсутствие мамы Лили. Он чувствовал ее запах, собственную затерянность, одиночество – и начинал плакать от того, что не находил ее рук…

Тогда Кеша пошел к дедушке Лео, но сразу догадался, что тот хочет побыть один. Дядя Рой перенес Грува в свою комнатушку и лежал рядом с ним, уставившись в пустоту. Кеша заглянул туда только на секунду. Грув показался ему мертвым, да и дядя Рой, честно говоря, тоже. Нет, он не хотел бы встретиться с Тенью, оставшись здесь, рядом с двумя мертвецами…

В нем появилась какая-то недетская жесткость, беспощадность к себе, и к тому же он больше не испытывал бесполезного сочувствия к другим. Сердце пришлось запереть на замок, чтобы накопить в нем достаточно силы. Он должен быть твердым и цельным, как кристалл; не растрачивать энергию по пустякам, не позволить расплести себя на нити, будто кусок ветхой ткани. Чтобы победить и выжить, надо безжалостно вырвать из души растягивающие ее крючья привязанностей…

В конце концов он понял: от внешних условий мало что зависит. Он сел возле костра – хмурый строгий человечек – и стал глядеть на огонь. Это был верный способ. Присутствие других людей не имело значения. Мерцающие пятна их глаз остались за пределами круга, очерченного его сосредоточенностью.

Он смотрел на танцующие язычки пламени до тех пор, пока не увидел в них маленьких дьяволят, не способных причинить настоящее зло. Это были простые усыпители. Но по мере того как Кеша оказывался в их власти (добровольно отдавая то, что считал возможным отдать), они уступали место проводникам.

Проводники уже были довольно жуткими созданиями – особенно те, которые провожали в (логово Бабая?) область обитания Теней и Чудовищ… После долгого и постепенного погружения Кеша добился того, чего хотел: он стал странником в непостижимых разумом пространствах и больше не был пассивным грузом, который перевозила внутри себя утлая лодчонка, слепо блуждающая по воле течений в океане кошмаров…

Внезапная вспышка ослепила его. Это была бомба, взорванная озарителями. Мир мгновенно изменился. После взрыва все вывернулось наизнанку, превратилось в негатив реальности: огонь уже был черным, а камни – белым обжигающим сиянием; твердое оказалось зыбким, мягкое – непреодолимым, тяжелое – летящим, невесомое – давящим…

Потом мальчику стало легче. Вспышка очистила его восприятие, стерла привычки, за которые он судорожно цеплялся, лишь бы не потерять ориентиры возвращения, – но, как выяснилось, для дальнейшего погружения следовало отказаться от всего, что удерживало на поверхности, отрезать поплавки, чтобы уйти в глубину.

Вот тут-то, у последнего порога, его охватил настоящий страх, не идущий ни в какое сравнение с тем, что он испытывал до сих пор. Раньше он едва касался мерзкой пупырчатой кожи страха, а теперь оказался внутри его черного небьющегося сердца. Тут была только стылая, вязкая, стоячая, мертвая кровь. Жутчайшее озеро поросло ряской немощи; на дне его лежал утопший и раздутый паралич; лишь изредка кричала выпь отчаяния; туман бессилия висел над тем неописуемым «местом», и не давал дышать, и не позволял раздвинуть себя руками…

В этой трясине Кеша увяз почти сразу же. Спустя неопределенное время он понял, что пытаться вырваться бесполезно – это трусость, бегство, прямое попадание в приготовленную для неопытных странников ловушку. Путь к спасению пролегает через полную безнадежность, предельные состояния, и те испытания, которые выпали на его долю, нельзя смягчить, а надо принять их как должное и постараться пережить, претерпеть до конца, испить до дна то, что может оказаться ядом или противоядием – не узнаешь, пока не попробуешь…