– Вот! Это вам Виктор Евгеньевич велел передать!

Я надорвала газету и увидела три упаковки ампул и перетянутый резинкой блок одноразовых шприцов.

– С какой же скоростью ты гнал? – удивилась я.

– Так Виктор Евгеньевич сказал «мухой»! Вот я и полетел, – он помахал руками.

– Понизили тебя, значит, за ту историю в театре? – спросила я.

– Хорошо, что не выгнали, – буркнул он. – Я вам здесь еще нужен?

– Нет! Езжай! Только больше так не гони, – попросила я.

– Так теперь уже не надо! – ответил он, сел в машину и уехал.

Я вернулась к Ивану Трофимовичу и показала ему сверток.

– Ну теперь уж Конюхов никуда не денется! – уверенно сказала я и позвонила священнику. – Отец Геннадий! Если вы не передумали, то встречаемся прямо сейчас около дома Конюховых.

– Уже иду! – заверил он меня.

Отключив телефон, я спросила Ивана Трофимовича:

– А Жадовы знают?

– Я им уже позвонил, пока вы на улице разговаривали, – старик-то сотовым разжился, – объяснил он. – Так что они будут!

– А вы с видеокамерой обращаться умеете? – поинтересовалась я, доставая из сумки камеру.

– Да у сына такая же, – сказал он. – Как-нибудь разберусь!

– Тогда вы будете снимать, а я писать! – предложила я.

– А вы сумеете? – усомнился Поленов.

– Я бывший следователь прокуратуры. Как-нибудь разберусь! – усмехнулась я.

– Ну, тогда держите, – сказал он, протягивая мне лист бумаги. – Давайте я вам сейчас на Прошку все установочные данные дам, чтобы вам потом на это не отвлекаться.

Я согласилась и написала под его диктовку шапку: фамилию, имя, отчество, год и место рождения и все прочее. Когда закончила, Иван Трофимович поднялся и, надевая фуражку, предложил:

– Ну, тогда вперед!

Пока мы шли к дому Конюховых, за нами начали понемногу увязываться любопытствующие, так что подошли мы уже целой толпой.

– Это Жадовы? – тихонько спросила я, кивая в сторону двух стариков около ворот: на толстого, багрового, неприятного мужчину с настороженно бегающими глазами и увешанную золотом бабу в давно вышедшем из моды, но некогда супердефицитном полиэстре.

– Они! – подтвердил участковый.

А по улице между тем, пыля рясой, уже бодро двигался к нам отец Геннадий. Он подошел, оглядел собравшихся и предложил:

– Ну, что? С богом?

– Пошли! – скомандовала я.

Мы, то есть я, батюшка и Иван Трофимович, который жестом пригласил Жадовых следовать за нами, вошли во двор, а потом и в дом, где были открыты все окна.

– Мир дому сему! – торжественно сказал отец Геннадий, и к нему тут же кинулась невысокая, очень худая женщина неопределенного возраста.

Батюшка благословил ее, а я тем временем огляделась: вокруг были грязь и запустение – ясно, что одной женщине с таким больным на руках за всем не уследить. В комнате на кровати, опираясь на подушки, чтобы было повыше, полулежал Прохор. Глаза его лихорадочно горели, губы были искусаны в кровь. Сам он больше походил на труп, чем на человека.

– Зачем пожаловали? Полюбоваться? – прохрипел Прохор.

– По делу! – сухо ответила я.

– У меня теперь одно дело – помереть поскорее и Стешу от мучений избавить, – ответил он.

– Умереть можно по-разному, – сказала я. – Можно от боли в голос орать, а можно и безболезненно. Тебе как больше нравится? – спросила я и показала ему пакет с упаковками лекарства.

Стеша быстро подскочила ко мне, посмотрела название и, воскликнув:

– Благодетельница ты наша! Век за тебя буду бога молить! – рухнула передо мной на колени.

– Погоди, Стеша! Не унижайся! – сказал Прохор жене, а меня спросил: – Чего взамен потребуешь? С нас теперь и взять-то нечего!

– На твоей совести, Конюхов, две жизни, – сказала я. – Мелентия Жадова, которого ты в драке убил, и Михаила Морозова, на которого вину свалил, судьбу ему исковеркав. Тебе, сам знаешь, уже недолго осталось, так облегчи совесть! Здесь вот и участковый, и батюшка, давай оформим явку с повинной?

– Ничего не знаю и ничего говорить не буду, – заявил Прохор с неожиданной силой в голосе. – Мишка всю жизнь как сыр в масле катался, а я тут горбатился как вол!

– Сыр в масле, говоришь? – взвилась я. – Да Жадовы из него всю кровь по капле выпили! Они его мертвой хваткой за горло держат, шантажируя теми заявлениями, которые пьяные, ничего не соображающие люди по твоему наущению написали! Он всю жизнь прожил, каждый день удара ожидая! Это теперь называется сыр в масле?

– Все равно ничего не скажу! – заявил Прохор.

– Тогда смотри сюда! – сказала я.

Я достала из упаковки одну ампулу и подняла ее повыше.

– Видишь? Хорошо видишь? – спросила я, вертя ампулу в руках.

Конюхов не отрывал от нее пристального взгляда и только судорожно глотал и глотал. Я нехорошо усмехнулась и разжала пальцы – ампула упала на пол и разбилась, а я для верности еще и наступила на нее. Раздался хруст. Я достала вторую ампулу, которой уготовила ту же участь, и тут Стеша бросилась к мужу с криком:

– Прошенька! Ради Христа тебя прошу! Облегчи душу!

– Да когда же я в него верил? – усмехнулся тот.

– Ну хоть ради меня! – рыдала она. – Ради любви нашей былой! Ради детей, что нарожали!

Лицо Прохора дрогнуло, и он, выпростав из-под одеяла исхудавшую руку, погладил жену по голове.

– Если только ради тебя, Стешенька! – с теплотой сказал он. – Замучилась ведь ты со мной, бедненькая! – А потом уже мне: – Твоя взяла! Расскажу я, как все это было!

Я посмотрела на участкового, который, оказывается, уже давно все снимал, и, поставив на стол включенный диктофон, села и начала записывать исповедь Прохора:

– Мы с Минькой вдвоем вокруг Стеши вертелись, да только она меня выбрала. Она уже нашего старшего родила, земля ему пухом, а Минька все вокруг нее круги описывал, никак смириться не мог. А по весне эта гулянка была. Ну, выпил я, видно, лишнего, и такая злость меня на Миньку взяла, что никак он жену мою в покое не оставит, что, когда драка началась, я его поленом по башке и хватил, чтобы злость выместить, да силу не рассчитал – я же тогда здоровый бугай был. Минька упал, и я как-то вдруг понял, что убил его. Испугался я здорово и даже протрезвел. Стал думать, что делать – ведь если посадят меня, то каково жене одной с мальцом будет, тем более что она уже дочкой беременна была. Ну я и заорал первое, что на ум пришло. Сам не знаю, как получилось, что я Мишку Морозова назвал. Тот клялся, что не трогал Миньку, да не поверили ему. А я быстренько Жадову и посоветовал Мишку на Зинке женить, чтобы хоть внуки были. А потом и сам заявление написал, что собственными глазами видел, как Мишка Миньку ударил, и других подговорил. А Жадов-то потом узнал, что это я убил, – ему Зинка сказала. Она же в Мишку без памяти влюблена была, глаз с него не спускала, вот и видела, что это не он ее брата ударил. Только разве могла Зинка такой шанс упустить – за Мишку замуж выйти? Жадова же! А потом пришел ко мне Жадов и сказал, что все знает, а я ему в ответ, а какой тебе с меня пожиток? Я-то, мало того что женат уже, так и нет на меня ничего! Но он меня все равно к делу приспособил: огород вскопать, удобрения привезти, – словом, по хозяйству. А потом я узнал, что он с Мишки деньги да добро всякое тянет, и послал его, чтобы двух маток не сосал, – жирно ему это будет. Он мне угрожать начал, а я пригрозил, что дом ему спалю со всем добром, он и отстал. Вот вам и вся история!