Я вспоминал, как сам играл в футбол. Мы с Джуниором попали в команду вскоре после того, как родители перебрались в Могбвемо, поселок в районе рудников. Помню один из финальных матчей, который выиграла моя команда. Отец с матерью присутствовали на игре, и в конце мама громко аплодировала и широко улыбалась. Она просто вся светилась от гордости за нас. Отец подошел ко мне и потрепал по плечу, а потом поднял вверх мою правую руку, показывая всем, что для него я главный герой матча. То же самое он проделал с Джуниором. Мама принесла нам воды. Пока мы пили, она обмахивала нас краем шарфа, повязанного на голове. От восторга пульс у меня зашкаливал, пот ручьем лил со лба. Помню его соленый вкус на губах. Тогда, стоя рядом с родными, я чувствовал себя так легко и прекрасно, что готов был взлететь. Хотелось, чтобы это счастье продлилось как можно дольше, не только потому, что я обрадовался победе. Улыбки родителей доставляли мне такое удовольствие, что все внутри пело и ликовало.

В спортивных играх в Йеле я не принимал участия, а уходил за дом и сидел там в одиночестве, уставившись в небо. Мигрень постепенно затихала, становилось чуть легче на душе. Мне не хотелось никому рассказывать, что происходит со мной. Я не упомянул об этих симптомах, когда «доктор-сержант», как называли военного фельдшера в деревне, устроил прием больных. Жители пришли к нему со своими недугами и привели на осмотр детей. Он мог помочь справиться с простудой, жаром, другими болезнями. Но его не интересовало, мучают ли тебя головные боли и ночные кошмары.

Вечерами при свете луны, скупые лучи которой проникали к нам через окна, Альхаджи, Джума, Мориба и Канеи играли в шарики на бетонном полу. Муса, талантливый рассказчик, завоевал признание мальчишек и перед сном каждый раз выдавал разные истории. А я забивался в угол и сидел там, стиснув зубы, чтобы друзья не заметили, как болит у меня голова. Перед глазами снова вставали всполохи огня и страшные сцены, свидетелем которых мне довелось стать, в сознании звучали предсмертные крики женщин и детей. Я беззвучно рыдал, в висках дико стучало, будто в мозгу ухал колокол. Когда приступы на время прекращались, мне удавалось поспать, но недолго – мучили кошмары. Однажды мне приснилось, что меня ранили в голову. Я лежал в луже крови, а люди безучастно проходили мимо, куда-то бежали. Вдруг рядом появилась собака и стала жадно лакать мою кровь. Ей было вкусно, и от удовольствия она оскалилась. Я хотел отпугнуть ее, но не мог пошевелиться. Я боялся, что она бросится на меня и загрызет, однако проснулся в ужасе еще до того, как этот жуткий, невероятный кошмар стал бы явью в моем сне. Меня лихорадило. Заснуть в ту ночь уже не удалось.

Но однажды утром все в деревне пришло в движение. Было непонятно, отчего это произошло, но все пребывали в тревожном ожидании – что-то должно случиться. Гарнизон собрался на площади, все были в форме, при оружии и со всем снаряжением, собранным в ранцы или прикрепленном к ремням. Сбоку у солдат висели штыки в ножнах, под мышкой они держали каски. «Смирно!» – «Вольно!» – «Смирно!» – «Вольно!» Мы слышали эти повторяющиеся команды инструктора по строевой подготовке, когда шли с Альхаджи за водой. На обратном пути инструкторская «разминка» уже закончилась. Перед строем стоял лейтенант Джабати с заложенными за спину руками. Он наставлял солдат в течение нескольких часов, перед тем, как отпустить их обедать. Мы проходили мимо по разным хозяйственным делам много раз, но разобрать, что именно он говорил, не могли. Оставалось только наблюдать и гадать, о чем же сообщил командир.

Вечером военные чистили автоматы, несколько раз давали проверочные очереди в воздух, от чего малыши в страхе хватались за ноги взрослых и прятались за их спины. Солдаты курили табак и марихуану, одни играли в карты, другие шутили и смеялись, третьи в большой палатке смотрели кино до поздней ночи.

Лейтенант Джабати сидел в одиночестве на веранде дома, где он квартировал, и читал книгу. Он не отрывал от нее глаз, даже когда солдаты, смотревшие неподалеку фильм-боевик, громко свистели или вскрикивали, пораженные размером и удивительными свойствами оружия киногероев. Лейтенант отвлекся и осмотрелся только тогда, когда вокруг все стихло. Поймав мой взгляд, он подозвал меня к себе. Это был высокий смуглолицый человек, почти лысый, с замечательными большими глазами. Лицо у него было круглым, как будто он что-то прятал за щеками. Он казался очень спокойным, но за внешней невозмутимостью скрывались уверенность и властность – его уважали и побаивались. Мне было страшно смотреть ему прямо в глаза.

– Тебе хватает еды? – спросил он.

– Да, – ответил я, пытаясь рассмотреть, что он читает.

– Это Шекспир, – лейтенант показал мне обложку книги. – Трагедия «Юлий Цезарь». Ты слышал о таком?

– Я читал «Юлия Цезаря» в школе.

– Помнишь что-нибудь оттуда?

– «Трус и до смерти часто умирает, но смерть лишь раз изведывает храбрый…»[20]– начал я, и он помог мне вспомнить весь отрывок. Потом его лицо снова приняло суровое выражение, и он снова углубился в чтение, забыв обо мне. Я глядел, как вены вздуваются у него на лбу, когда он напряженно размышляет над текстом или предается другим каким-то мыслям. Стало темнеть, и я на цыпочках ушел прочь.

Когда мне было лет семь, я часто приходил на центральную площадь в Могбвемо, чтобы прочитать фрагменты трагедий Шекспира членам городского совета. В конце недели мужчины обычно собирались, рассаживались на длинных деревянных скамьях и обсуждали общественные дела. После заседания звали меня. Отец прокашливался и призывал всех соблюдать тишину. Он сидел впереди, скрестив руки на груди и улыбаясь своей широкой, открытой улыбкой, которая надолго запечатлелась в моем сознании. Я забирался на скамью, размахивал палкой, как мечом, и декламировал:

«О римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте…»[21]

Больше всего старейшины любили монологи из «Юлия Цезаря» и «Макбета», так что я часто читал их, причем с большим удовольствием. Мне казалось, что таким образом можно продемонстрировать всем, как я преуспел в изучении английского.

Я еще не спал, когда услышал, как гарнизон покидает деревню. Это случилось среди ночи, и эхо их марша еще долго и страшно звенело в воздухе над селением. В деревне осталось всего десять военных, которые целый день несли вахту на ее окраинах. Вечером, с началом сумерек, был объявлен комендантский час – его начало было обозначено несколькими автоматными очередями в воздух. Всем было приказано сидеть в домах, желательно на полу. В тот вечер Муса не рассказывал своих историй, а Мориба с другими мальчишками не играли в шары. Мы сидели молча, прислонившись спиной к стенам и прислушиваясь к отдаленным выстрелам. Перед рассветом из-за облаков показалась луна и заглянула к нам в открытое окно. Вскоре пропел петух, и ночное светило погасло.

Утром, еще до того как встало солнце, военные вернулись в деревню, но далеко не все. Некогда начищенные до блеска ботинки были покрыты грязью. Солдаты тихо сидели порознь, крепко сжимая автоматы, будто боялись выпустить их из рук. Молодой парень, примостившийся на кирпичах рядом с кухней, сложил руки на коленях, уткнулся в них головой и раскачивался из стороны в сторону. Потом он встал, прошелся по деревне и вернулся на прежнее место. Так он уходил и возвращался несколько раз. Лейтенант Джабати с кем-то говорил по рации, но в какой-то момент с досадой швырнул ее об стену и вошел в здание штаба. Жители деревни не обсуждали друг с другом происходящее, а лишь наблюдали, как рассудок покидает солдат, и понимали, что происходит что-то нехорошее.