Они были, повторяю, милы и приветливы, но и капризны необычайно. В магазине «Диета» на Арбате они буквально не давали спуску издерганным очередями и дефицитом продавщицам, требуя от них «сто граммов ветчины, и попостнее, пожалуйста». «Да где же я вам возьму попостнее? — праведно возмущалась продавщица. — Что вот тут лежит, тем вот и торгую!» «А вы уж поищите, сделайте милость», — мягко, но твердо настаивала старушка. И та находила-таки, после чего долго ворчала и укоризненно качала головой.

А та дама, про которую я вспомнил, была женщиной и вовсе необыкновенной. Десять лет лагеря и семь лет ссылки. Зимой ежедневно — лет до восьмидесяти пяти — коньки в авоську и на замерзшие Патриаршие пруды. Летом, весной и осенью — лет до девяноста — долгие гуляния по всему Бульварному кольцу. Сухая и легкая, она ходила стремительно, как будто под парусом, угнаться за ней было не так просто.

В ее рассказах никаких Станиславских с Рахманиновыми не было. Там были другие. Например, Мандельштам, который «всегда забегал к нам во Вспольный (а мы с покойной сестрой жили тогда в первом этаже), когда ему вдруг приспичивало по-маленькому». В это почему-то верилось.

В ее повседневной речи старорежимная институтская церемонность переплеталась, что было вполне объяснимо и, между прочим, по-своему изящно, с лагерными словечками. «В лагере я затеяла сочинять поэму, — рассказывала она, — и даже половину написала. Но все пропало». «Почему же пропало, — спрашивали ее, — начальство отняло?» «Да нет, — просто отвечала она, — блатари, падлы, растащили все на подтирку. Да, в общем-то, и не жалко: поэмка-то, если совсем откровенно, была то еще фуфло».

А еще она рассказывала, как в лагере два раза в год, на Седьмое ноября и на Первое мая, зэкам выдавали по крошечному кубику сливочного масла. «Мы в отличие от всех прочих масло не ели», — говорила она. «Мы — это кто?» — «Ну мы… Ну вы понимаете…» Слово «дворянка» применительно к себе самой она старалась употреблять как можно реже, видимо, из чувства природного демократизма. «Мы масло не ели. Мы им смазывали руки». Позже этот, видимо, ставший бродячим сюжет про масло мне приходилось читать в чьих-то еще лагерных воспоминаниях, и даже, кажется, не один раз, но услышал я его впервые именно от нее.

Однажды она сказала: «Хрущеву я прощаю многое за то, что он освободил миллионы из лагерей. Меня в том числе. Ему это, конечно же, зачтется. А еще мы с ним сходимся в двух вещах». — «Это в каких же?» — «Я тоже, как и он, терпеть не могу абстрактную живопись и тоже обожаю кукурузу, причем во всех видах».

Внутреннее стремление и постоянная готовность найти хоть что-то общее, пусть и максимально поверхностное, между собой и любым другим человеком, даже если этот человек предельно далек от тебя по духу, найти в каждом, даже и в отпетом моральном уроде, даже и в кровавом преступнике, хоть что-то человеческое меня не очень удивило. Она была человеком по-настоящему верующим, и лишь это обстоятельство, по ее собственному убеждению, помогло ей пережить ВСЕ ЭТО без особой деформации внутренней душевной структуры.

Но по юношескому своему безжалостному коварству я все же не удержался и спросил: «А со Сталиным у вас тоже есть что-нибудь общее?» «Вот с ним — нет», — сказала она твердо и заметно потемнела лицом. Но, подумав, все же прибавила: «Хотя почему же? Я, как и он, очень люблю песню „Сулико“».

Она жила очень долго. Когда ей исполнилось 95 лет, она сказала: «Не хотелось бы дожить до ста». — «Почему? Это же интересно». — «Ничего интересного. „Столетняя старуха“ — это, согласитесь, звучит совершенно омерзительно». Она и не дожила до ста — умерла то ли двумя, то ли тремя месяцами раньше.

Ну вот, отгремели салюты, отгрохотали парады, слегка отхлынуло разливанное море горделивой, со скупой слезинкой казенной пошлости, отбарабанили споры по поводу того, что именно следует считать фальсификацией истории.

Праздник закончился. А послевкусие от него осталось, и игнорировать его затруднительно.

Еще накануне шумливых торжеств один из моих друзей, любознательный и неравнодушный человек, обнаружил где-то в дебрях Всемирной паутины яркий образец рекламно-патриотического жанра. И заботливо прислал мне ссылку на него. Документ, скажу заранее, исключительный по силе, убедительности и убийственной наглядности.

Я не могу не привести его полностью. Читайте его внимательно. Вчитывайтесь в каждое слово. В нем, как говорится, нет ничего лишнего. Вот он:

Дискотека «Shine! Ночь Победы»

Этот праздник, такой вымученный и долгожданный, подарили нам когда-то наши бабушки и дедушки. Праздник, гордость за который превращает его в нечто большее, чем просто красный день календаря. Праздник, который просто необходимо отметить особенно. Только 7, 8 и 9 мая, три ночи подряд, Shine! представляет беспрецедентное по размаху празднование Великой Победы.

В самом большом аквапарке России «Ква-Ква» почувствуйте себя настоящим участником событий 65-летней давности, преодолевая крутые склоны горок, проходя через непролазную чащу высоких пальм, проплывая моря-бассейны, сражаясь с волнами, а устав от боя — передохнув за линией фронта с заботливыми go-go-сестрами под задушевные house-мелодии. И конечно, победа не заставит себя долго ждать!

Все понятно, да?

Здесь настолько прекрасно ВСЁ, что даже удивительное само по себе словосочетание «вымученный и долгожданный» кажется вовсе не каким-то особенным, а вполне респектабельным и даже не очень «вымученным», хотя и не слишком «долгожданным».

В общем, «Go-go-братья и go-go-сестры! К вам обращаюсь я, go-go-друзья мои! Вероломное военное нападение… на нашу Ква-Ква» и так далее. Мороз по коже и слезы из глаз.

Разумеется, понятно, что этот документ относится к числу «крайних», что он вовсе не в мейнстриме торгово-патриотического дискурса. Но он весьма симптоматичен в своей непристойной обнаженности.

Мы живем в эпоху катастрофической расшатанности и разбалансированности семантического поля. Слова употребляются не согласно значениям, а в соответствии с теми эмоциями, которые они вызывают или могут вызвать.

А у слов между тем есть значения, и это было бы неплохо знать. Их этимологию — тоже. Я вот заглянул на днях в этимологический словарь Шанского на предмет происхождения слова «Победа». И вот что прочитал: Происходит от др. — русск. «побѣда», также в знач. «поражение». Ср.: победный, также в знач. «несчастный» (победная головушка). Предположит. от «беда», «бедить».

Это так, всего лишь для примера, всего лишь для того, чтобы показать, что этимология — полезная наука, а словарь — полезное чтение.

Но на данном отрезке исторического времени из всего пучка значений того или иного слова самым, если не единственно «работающим» оказывается то, которое обнаруживает способность к конвертированию в денежные массы.

Поэтому все эти победные сатурналии с танками и самолетами, все эти выполненные в захудалой стилистике 1970-х годов нежнейшие плакаты с трогательными стариками-ветеранами, все эти «помним, гордимся» в нынешней социолингвистической ситуации — всего лишь слоганы и прочие бренды-тренды новейшего времени, где пропаганда осуществляется не силами изнуренных Высшей партшколой идеологов, а борзыми рекламщиками-копирайтерами. Причем отчаянно бездарными, демонстративно ленивыми и тотально безответственными — хоть в профессиональном, хоть в гражданском, хоть в моральном смысле.