Услышав о таком важном госте, из княжьей избы вышла Прекраса. Из-под пояса, повязанного под грудью, заметно выпирал живот – до родов ей осталось около трех месяцев. Оберегая себя и дитя, она почти нигде не показывалась и выходила в гридницу только ради самых важных гостей. Пренебречь Свенгельдом она никак не могла: любила она его или нет, но это был воевода, второй по силе и влиянию человек в Киеве, а к тому же ее деверь. Думая о будущем ребенке, Прекраса смиряла себя и принуждала быть приветливой с родней мужа и другими боярами. Улыбка и доброе слово, брошенное Радоведу, Вячемиру, Добросту могло в будущем обернуться их словом в поддержку будущего наследника, когда это будет для него жизненно важным.

В гриднице чашник подал Прекрасе рог с налитым пивом.

– Будь жив, Ельгович, – она поднесла рог Свенгельду, встретив его перед очагом. – Пожалуй к нам за стол, будем рады.

– Где страва, там боги, – учтиво поклонился в ответ Свенгельд, принимая рог.

– Здоровы ли жена, домочадцы?

– Все целы. Сестра и жена тебе кланяются.

Чашник провел воеводу к лучшему месту, по левую руку от Ингера, напротив Ивора. Его людей усадили подальше, среди гридей, и Асмунд немедленно завязал с соседями оживленную болтовню. Ему было уже чуть за тридцать, он как-то весь поплотнел, но по-прежнему оставался неизменно бодр и весел. Тонкая отделка голубого шелка на сером кафтане перекликалась с цветом глаз, и эти светло-синие глаза, румяные губы, золотисто-рыжая борода, брови, волосы придавали ему сходство с вечно юным солнцем.

Свенгельд был на пару лет моложе своего десятского, но выглядел человеком более значительным – благодаря более высокому росту, уверенной повадке, крупным, грубоватым чертам продолговатого лица, взгляду, одновременно повелительному и дерзкому. Почести он теперь принимал как должное, но тоже приучил себя быть вежливым – хватило ума понять, что заносчивость его не украсит, а только раздосадует людей и приведет им на память то, о чем всем им лучше бы навсегда забыть.

Обед по весенней поре был небогатым – рыбная похлебка с репой да пироги с побегами хвоща. Князю подавали то же, что и гридям, а Свенгельд, похоже, не обращал внимания, что именно ест – богатство не сделало его привередливым.

– Вот что мне подумалось, княже, – заговорил он, когда с едой покончили и на стол выставили бочонок пива. – Помнишь, Радовед про варягов рассказывал, что в Корсуньской стране зимовать остались?

Легкий гул разговоров стих, гриди стали прислушиваться. Все понимали, что Свенгельд приехал не просто повидаться, а что-то у него есть на уме.

Ингер кивнул и слегка нахмурился. За полгода с лишним рубцы от медвежьих когтей совсем зажили, но еще выделялись; на лбу они были отчасти прикрыты кольцами русых волос, но на скуле красная полоса была отчетливо видна. При виде этой отметины на еще молодом лице с тонкими чертами каждому невольно думалось – неласкова жизнь к этому витязю, не жалеет его красоты…

– Они ж не навек там остались, – продолжал Свенгельд, с непринужденным видом слегка откинувшись на лавке и придерживая на столе серебряную чашу, которую Прекраса велела ему подать. – Как весна пришла, небось задумались, куда дальше грести. И вот что мне думается… помнишь, Радовед баял, что-де Кольберн подбивал его вместе на Киев идти? Что если он и сейчас… эти мысли не оставил?

– Думаешь, он тем числом пойдет на Киев? – не выдавая волнения, осведомился Ингер.

По напряженным лицам гридей он видел: угрозу они считают нешуточной. После того как Свенгельд так удачно предсказал возвращение части войска, к его словам прислушивались особенно внимательно, а простонародье уже наградило его званием «вещего», какое носил его прославленный отец.

– У него сотен пять осталось. Мой отец приходил Киев брать, у него меньше людей было – всего сотни две. Тут же главное не число, а удача… и внезапность. Подумай: приди сейчас пять сотен варягов – как встречать будем? Это не ратники, оратаи с топорами, которым только бы назад к женкам поскорее. Это варяги, их оружие кормит.

Ингер прикинул силы. У него и у Свенгельда было по полсотни оружников, считая тех, новых, кого он взял к себе после возвращения Радоведа.

– Эти могут, – заговорили бывшие ратники, знавшие Кольберна и его дружину. – Они что волки – наглые да жадные. Только бы стянуть, что плохо лежит.

– Вспомни: Кольберн ведь не знает, жив ли ты сам! – подхватил Свенгельд. – Небось думает, что ты сгинул, а стол киевский пустой стоит. Уже в мечтах себя на нем видит. Он ведь рода знатного, да, паробки? Я и сам помню: как он здесь был прошлой весной, все дедами своими похвалялся.

– Как я понял, деды его разделили судьбу твоего деда, Сульки конунга, – заметил Ингер. – Их тоже изгнали с родины более сильные князья и вынудили править на морях.

– Да уж, удача Ельга многих наградила бесплодными мечтами, – улыбнулся Асмунд. – Каждый такой конунг, внук и сын изгнанников, думает, что если Ельгу удалось найти себе державу, то и они смогут.

– Размечтались! – выразительно отчеканил Ратислав, и за столами засмеялись.

Но Ингер даже не улыбнулся, как и Свенгельд, выжидательно смотревший на него. От взгляда его серо-стальных глаз Ингеру, как часто бывало, сделалось не по себе. Казалось, Свенгельд знает больше, чем говорит, и у него уже есть какое-то решение. Но сможет ли он, Ингер, это решение угадать?

– Нынче травень идет, – добавил Свенгельд. – На нижнем Днепре лед, бывает, в сечень[18] уже сходит. Если Кольберн хотел высокую воду захватить, то уж месяца два как мог в путь тронуться. Как бы не пришлось нам его уже скоро здесь и дождаться.

– Вышли дозоры вниз. К Витичеву, а пожалуй, что и к Родню. А сам прикажи городцы оповестить, пусть готовятся рать собирать. Уж пять сотен-то мы наберем!

– Исполню, княже, – согласно кивнул Свенгельд.

Но по глазам его Ингер видел: похоже, это еще не все.

* * *

Дозоры вниз по течению Днепра, к устью Роси, были высланы в тот же день, по городцам разосланы гонцы с приказом быть готовыми по первому зову отправить ратников к Киеву. Свенгельд сделал бы это и без княжеских приказов: он ведь не просто предполагал, что в скором времени можно ждать близ Киева честолюбивого Кольберна с его войском, он точно это знал. Но также знал он и то, что хуже сбора рати во время сева только рать во время жатвы: оратаям[19] нужно в поле работать, и даже одного отрока из десяти старейшины отдадут с большой неохотой. Одного из тех десяти, что у них остались после провала похода на греков. Безжалостный враг должен встать у околицы, чтобы поляне снова согласились воевать! Да сама угроза от Кольберна была еще одним следствием неудачного похода: не посчитай Кольберн, что Ингер погиб, не оцени он свою собственную удачу выше княжеской, у него не хватило бы дерзости замахнуться на киевский стол.