Глава двадцать четвертая

— Ну и погодка.

— Да, — говорю, — может, еще разгуляется.

— Если будут деньги, летом уедем далеко-далеко.

— Да.

Я зависим от договора. Будет договор, будут деньги, будет лето далеко-далеко. Скульптура требует больших затрат. Камень. Транспортировка. Высекание. Цветные металлы. Отливка. Так иногда уходят все деньги, и лето получается близко-близко.

— Поедем в Закарпатье.

— Да.

— Поедем в Сибирь!

Сибирь — давнишняя мечта Евы.

— Поедем в Сибирь!

— А что это ты так легко со всем соглашаешься? Предложи я поехать тебе на луну, ты б и тут согласился, глазом не моргнув!

Я согласился и с тем, что легко со всем соглашаюсь. Я уверен — до начала лета Ева придумает еще много поездок, и мне не хочется ее заранее расстраивать отказом. Через несколько дней она придумает что-то еще, например, Карелию или Печоры, и опять мне придется сказать «да», чтоб не ссориться.

— Хмм, — говорю, — чертовски вкусное яйцо!

Я ем яйцо всмятку, беру соли, беру перца, немножко масла, все это кладу в яйцо, перемешиваю. Удивительно вкусно, язык проглотишь!

— Я знаю, никуда тебе не хочется ехать, — говорит Ева. — Тебе хочется остаться дома и киснуть!

— Нет, я хочу уехать. Мне хотелось бы съездить в то самое место, где были прошлой осенью. Правда, есть примета: не возвращайся туда, где было хорошо.

— Действительно, там было хорошо.

— До сих пор эти скалы во сне вижу. Очень хотелось бы еще раз туда съездить.

— Да. Но почему ты со всем так легко соглашаешься?

— Как легко?

— Так легко.

— Потому что люблю тебя.

— Ты очень милый, это правда.

— А что же неправда?

— Что ты любишь меня!

— Почему неправда?

— Ты так редко говоришь мне об этом!

— Как редко?

— Не паясничай.

— Я об этом говорю так редко потому, что люблю тебя. Это правда. Я люблю тебя. Люблю я тебя! Это скрыто где-то в глубине. Но я же не магнитофон.

— И все-таки можно раз в год сказать, что любишь.

— Отныне каждое утро вместо «доброго утра» буду говорить «я люблю тебя!». Согласна?

— Согласна!

Я выглянул в окно.

— Вот идет Гулцевиц, — сказал я.

Глава двадцать пятая

Тут важно выбрать правильный материал. Гулцевиц не смотрелся бы ни в бронзе, ни в граните, ни в мраморе, ни в пластмассе. Если б это было допустимо, я бы отыскал старый мешок, такой грубый, чтоб на нем отчетливо выделялась каждая нить — подобно бесчисленным прожилкам на щеках и на носу Гулцевица. Я бы отыскал мешок темно-коричневый, потому что у Гулцевица лицо смуглое. Потом бы я набил его ватой, и это было бы туловищем. На том месте, где положено быть шее, я перевязал бы его бечевкой, оставшуюся часть набил бы старыми, шуршащими бумагами, газетами, квитанциями, архивными справками, философской литературой, международными обзорами, экономическими бюллетенями и страничками юмора. Мешок бы я зашил паклей и волосы б из пакли как следует разлохматил. Трудно придумать что-либо более похожее. Еще напялить на голову дорогую велюровую шляпу, облачить туловище в драповое пальто, под него подсунуть ботинки с галошами. И Гулцевиц готов. Но с одним условием. Мешок должен быть абсолютно чистым, стираным и перестиранным, начиная с щелочной воды и кончая раствором нежно-синего стирального порошка. Гулцевиц, несмотря на свои анатомические и физиономические погрешности, невероятно чистоплотен. Разумеется, старый мешок в качестве материала не приемлем ни для меня, ни для искусства. Долго ломал голову, наконец остановил свой выбор на цементе. Голова получилась великолепной, по сей день уверен, что портрет прокурора в отставке — моя лучшая работа. Зато от критиков досталось основательно. И это называется портрет советского человека?! Какой-то старый прожженный циник. Прокурор в отставке?! Больше всех возмущались прокуроры. Разве так надлежит выглядеть советскому прокурору в отставке! Автор изобразил гротескную фигуру. В неэстетичном материале. Выразительно, ничего не скажешь, но кому нужна такая выразительность? Нашим врагам — вот кому. Скульптуру купила Москва, и большая часть критиков прикусила язык.

Не сказать, чтоб я очень интересовался своими соседями, да и с Гулцевицем навряд ли бы познакомился, если бы он сам не пришел ко мне. Он жил неподалеку, в бывшем доме адвоката Юкеселя. Гулцевиц рассказал мне свою биографию. В тридцать седьмом году снят с прокурорской должности, отправлен в отдаленный район Сибири, где оставался до пятьдесят четвертого, затем вернулся в Москву, продолжал работать прокурором. В шестидесятом году он вышел на пенсию и перебрался на Рижское взморье, климат для него тут подходящий. Ко мне же его привела прибитая снаружи дощечка с фамилией Ригера.

— Я был знаком с твоим дедом, — сказал он, предварительно выяснив мою родословную. — Красные стрелки, однополчане, вместе уехали в Питер!

Меня поразило и пленило лицо Гулцевица. Никогда не приходилось встречать в одном человеке столько ума, иронии, столько внутренней собранности и столько внешней несоразмерности. А сколько? Не ставьте вопрос таким образом. Ум, иронию, внутреннюю собранность и внешнюю несоразмерность на весах не взвесишь, их можно почувствовать, но коли вы так дотошны, поезжайте к Гулцевицу, вам всякий укажет дорогу, и вы сами в этом убедитесь. Он рассказал мне свою жизнь, и я понял, что отставной прокурор для меня находка. Я уговорил его прийти еще раз — позировать. Уговорить его было нетрудно. Гулцевиц жил один, и, конечно, одиночество старому человеку плохой товарищ. Мы многое успели обсудить, пока вместе работали. Да, да, мы работали вместе. Редко удается найти модель, лицо которой живет, выражение меняется так же часто, как освещение в облачный и ветреный день. Иногда в самый разгар работы Гулцевиц неожиданно поднимался.

— Уж ты извини меня, поработай один, а я приду завтра. Надо съездить в город. Такая нелепость: старые латышские стрелки, которые боролись за революцию, охраняли Ленина, не могут создать своего общества.

— Почему не могут?

— Один крупный товарищ против.

— Что за товарищ?

Гулцевиц назвал товарища. В самом деле, очень крупный товарищ. Гулцевиц поехал уговаривать этого товарища. На следующий день отставной прокурор пришел