Через неделю Карим сказал нам, что отремонтировать грузовик невозможно.

– Есть еще один вариант. – Голос Карима перекрыл стоны. – У моего двоюродного брата есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное, сможет забрать нас всех.

Все согласились, кроме одной пожилой пары.

В эту же ночь мы уехали – я с Бабой, Камаль с отцом, все остальные. Карим и его двоюродный брат Азиз – плешивый крепыш с квадратным лицом – помогли беженцам забраться по лесенке в цистерну. Помню, как Баба спрыгнул обратно на землю, достал табакерку, развеял ее содержимое по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи, поцеловал, положил в металлическую коробочку вместо табака и спрятал родную землю в нагрудный карман – у самого сердца.

Паника.

Открываю рот. Широко-широко, даже челюсть скрипит. Дыши, дыши глубже, наполняй воздухом легкие. Но дыхательные пути не слушаются. Они усыхают, сжимаются, схлопываются, и кажется, что я дышу через соломинку. Удушье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело заливает ледяной пот. Закричать бы – но для этого надо вдохнуть побольше воздуха. Только не получается. Паника.

В подвале было темно. В цистерне – абсолютный мрак. Смотрю направо-налево, машу перед глазами руками – ни зги не видно. Моргаю. Легче не становится. С воздухом что-то не так, почему он такой густой? По законам физики это невозможно. Разгребаю воздух руками, разрываю на мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть себе в дыхалку. Как воняет бензином! Глаза щиплет так, словно под веки мне выдавили лимон, ноздри обжигает огнем. В груди зарождается крик – и нарастает, нарастает…

Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает меня за руку, и я вижу зеленые огоньки. Это часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже испугался, что ослеп.

Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу стоны и сдавленные молитвы. Слышу плач младенца и «баю-баю» его матери. Кого-то рвет. Кто-то проклинает шурави. Грузовик раскачивается туда-сюда. Люди стукаются головами о металл.

– Думай о чем-нибудь приятном, – шепчет мне на ухо Баба. – Вспомни какой-нибудь счастливый момент.

О приятном и счастливом. Даю простор фантазии. И вот что приносит она.

Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший луг и шелковицы в цвету. Мы с Хасаном стоим по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля вертится в мозолистых руках Хасана, наши глаза прикованы к парящему в небе змею. Мы молчим – и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы понимаем друг друга без слов. Ведь мы молочные братья, мы вместе с первых дней жизни. Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает шпулю. Потоки воздуха несут змея, он величаво снижается и взмывает вверх. Наши слившиеся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за низкой кирпичной стены на другом конце луга доносится смех, журчание фонтана и музыка, знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет «Я Моула» на струнах рубаба[24]. Нас зовут: пора пить чай с пирожными.

Не помню ни месяца, ни года. Но воспоминание живет во мне, будто заключенный в прочную оболочку кусочек счастья, будто яркий мазок на сером, безрадостном полотне, в которое превратилась наша жизнь.

Весь оставшийся путь вспоминается как обрывки и ошметки звуков и запахов, прошлого и настоящего: грохот МиГов, далекие автоматные очереди, крик осла, блеяние овец и звяканье колокольчиков, шорох гравия под колесами машины, надрывный крик ребенка, вонь бензина, блевотины и дерьма.

Следующее воспоминание – слепящий свет. Раннее утро, мы выбираемся из цистерны. Хватаю ртом свежий воздух и никак не могу надышаться. Валюсь на насыпь и смотрю в светлеющее небо. Воздух. Свет. Жизнь. Благодарю тебя, Господи.

– Мы в Пакистане, Амир, – говорит Баба, возвышаясь надо мной. – Карим сказал, приедет автобус и отвезет нас в Пешавар.

Перекатываюсь на живот. Перед глазами у меня ноги Бабы, и наши чемоданы, и бензовоз, стоящий у обочины, и беженцы, выбирающиеся из цистерны на свет божий. Под серым небом дорога устремляется через фиолетовые поля к далеким холмам и пропадает. На склоне раскинулась деревня.

И вот опять передо мной маячат чемоданы. Мне делается жалко Бабу. Все, чего он добивался, за что боролся, все его планы и мечты свелись к этим двум чемоданам. И к сыну, приносящему одни разочарования.

Слышится крик. Даже не крик, визг. Люди собираются в круг, возбужденно переговариваются. Слышен голос: «Ядовитые испарения».

Подбегаем к толпе. На земле, скрестив ноги, сидит отец Камаля, и раскачивается взад-вперед, и целует пепельно-серое лицо мертвого сына.

– Он задохнулся! Он не дышит! – причитает несчастный, прижимая к себе труп. Неживая рука трясется в такт рыданиям. – Мой мальчик! Он не дышит! Аллах, ниспошли ему глоток воздуха!

Баба встает рядом на колени и кладет руку ему на плечо. Но убитый горем отец сбрасывает ее, припадает к телу сына, отталкивается и одним стремительным движением вырывает пистолет у Карима из-за пояса.

Карим орет не своим голосом и отскакивает в сторону.

– Не стреляй! Не убивай меня!

Никто не успевает даже пошевелиться. Отец Камаля засовывает ствол себе в рот и нажимает на спуск.

Никогда мне не забыть приглушенный звук выстрела и брызнувшую красную струю.

Скрючиваюсь пополам и оседаю на землю.

Фримонт, Калифорния, 1980-е

Баба любил сложившийся у него образ Америки.

Но жизнь в Штатах разочаровывала его на каждом шагу.

Во Фримонте мы с ним частенько гуляли по парку у озера Элизабет. Баба смотрел на мальчишек, играющих в бейсбол, на маленьких девочек, весело раскачивающихся на качелях, и развивал передо мной свои политические взгляды.

– Среди государств только три настоящих мужика: Америка, Британия и Израиль. Все прочие, – тут Баба презрительно фыркал, – всего лишь старые сплетницы.

Его точка зрения насчет Израиля вызывала ярость и недоумение у фримонтских афганцев. Отца обвиняли в сионизме и антиисламских настроениях. За чаем, стоило заговорить о политике, Баба доводил соотечественников до белого каления.

– Как они не могут понять, – возмущался он потом, – что религия тут вообще ни при чем.

По мнению Бабы, Израиль был настоящим островком твердости духа, окруженным морем арабов, которые до того обалдели от бешеных нефтяных доходов, что не силах позаботиться даже о самих себе.

– Израиль то, Израиль се, – ворчал Баба с деланным арабским акцентом. – Так не сидите сложа руки, делайте что-нибудь! Вы же арабы, помогите, наконец, палестинцам!