Отец презирал Джимми Картера и называл его «зубастым кретином». Когда в 1980 году (мы еще были в Кабуле) США объявили бойкот Олимпийским играм в Москве, Баба просто вышел из себя.

– Брежнев устроил в Афганистане настоящую бойню, а этот слюнтяй чем ответил? Не буду плавать в твоем бассейне? И это все?

Баба считал, что Картер, сам того не желая, сделал больше для дела коммунизма, чем Леонид Брежнев.

– Джимми не годится на роль руководителя этой страны. Это все равно что мальчишку, который не умеет кататься на велосипеде, посадить за руль новенького «кадиллака».

По мнению отца, Америке и миру нужна была «твердая рука», надежный человек, который, случись что, стал бы действовать, а не языком молоть.

И сильная личность не замедлила явиться. Это был Рональд Рейган.

Когда Рейган в своем телеобращении назвал шурави «империей зла», Баба пошел и купил плакат, на котором был изображен улыбающийся президент с поднятыми вверх большими пальцами. Этот плакат отец оправил в рамку и повесил на стену прихожей рядом с черно-белой фотографией, где Баба пожимает руку королю Захир-шаху. Надо сказать, что по соседству с нами жили в основном водители автобусов, полицейские, работники автозаправок и матери-одиночки, получающие пособие, – в общем, сплошной пролетариат, который «рейганомика» прижала к ногтю. Так что в нашем корпусе Баба был единственным республиканцем.

Все бы хорошо. Только смог мегаполиса ел Бабе глаза, от шума автомобилей у него болела голова, а от пыльцы цветущих калифорнийских растений он кашлял и чихал. Фрукты были не сладкие, вода не очень чистая, а садов и полей не имелось вообще. Битых два года я уговаривал Бабу записаться на курсы английского. Ответом мне были одни насмешки.

– Ну произнесу я правильно «кот», и что с того? Неужели учитель наградит меня блестящей серебряной звездочкой? Вот уж будет чем перед тобой похвастаться!

Как– то в воскресенье (это было весной 1983-го) во время прогулки я решил заглянуть в лавку букиниста, рядом с индийским кинотеатром на бульваре Фримонт. Баба, у которого в этот день был выходной – он работал на автозаправке, – только плечами пожал. Из окна книжной лавки я видел, как он переходит улицу в неположенном месте и скрывается в дверях «Фэст-энд-Изи», маленького продуктового магазина, принадлежащего пожилым вьетнамцам – мистеру и миссис Нгуен, седеньким и очень милым в общении. У нее была болезнь Паркинсона, у него вместо бедренной кости был вживлен имплантат.

– Ну прямо «Человек ценой в шесть миллионов долларов»[25]. – На лице у Бабы появлялась щербатая улыбка. – Помнишь этот фильм, Амир?

В ответ мистер Нгуен хмурился в точности как Ли Мэйджорс и нарочно начинал двигаться короткими ломаными движениями, словно робот.

Я листал изрядно потрепанный экземпляр очередного детектива про Майка Хаммера[26], когда с той стороны улицы послышались крики и звон разбитого стекла. Отбросив книгу, я помчался через дорогу. Супруги Нгуен, белые как полотно, прижимались за прилавком к стене. Мистер Нгуен обнимал жену. На полу, усыпанном апельсинами, валялась перевернутая стойка с журналами. У ног Бабы красовалась разбитая банка говяжьей тушенки.

Оказалось, у Бабы не было с собой наличных денег, чтобы заплатить за апельсины, и он выписал мистеру Нгуену чек, а тот захотел взглянуть на удостоверение личности.

– Он хотел, чтобы я предъявил ему свои права! – вопил Баба на фарси. – Я уже больше года покупаю у него фрукты и пополняю его мошну, а этот собачий сын требует, чтобы я ему показал права!

– Здесь нет ничего личного, Баба, – успокаивал его я, улыбаясь Нгуенам. – Таков порядок. Так здесь принято.

– Убирайтесь из моего магазина. – Мистер Нгуен прикрыл своим телом жену, выставил трость в сторону Бабы и обратился ко мне: – Вы очень милый молодой человек, но ваш отец, он ненормальный. Мы не хотим его больше здесь видеть.

– Он думает, я – вор? – возопил Баба. – Что за страна! Никто никому не верит!

Начали сбегаться зеваки.

– Я вызову полицию, – высунулась из-за плеча мужа миссис Нгуен. – Уходите, или я вызову полицию.

– Прошу вас, уважаемая, не надо звонить в полицию. Я сейчас отведу его домой. Не надо зря беспокоить власти, ладно?

– Да, да, уведите его. Прекрасная мысль, – изрек мистер Нгуен, не сводя глаз с Бабы.

Когда я выводил отца на улицу, он успел пнуть журнал.

Взяв с Бабы клятвенное обещание, что он за мной не пойдет, я вернулся в магазин и извинился перед вьетнамцами. Я постарался объяснить, что у отца сложный период в жизни, дал миссис Нгуен наш телефон, попросил оценить нанесенный ущерб.

– Только позвоните, и я сразу же все оплачу. Простите его. Он еще не приспособился к жизни в Америке.

Руки у старой вьетнамки дрожали сильнее обычного. Я разозлился на Бабу. Надо же, до чего довел даму.

Как мне было объяснить им, что в Кабуле мы ходили за покупками с оструганной палочкой вместо кредитной карты? Когда мы с Хасаном брали хлеб, пекарь просто делал на палочке отметку. Одна лепешка из гудящего огнем тандыра – одна зарубка. В конце месяца отец подсчитывал отметки и расплачивался. Вот и все. Никаких лишних вопросов. Никаких документов.

В очередной раз поблагодарив миссис Нгуен за то, что она не вызвала полицию, я отправился с Бабой домой.

Пока я возился в кухне с курицей и рисом, отец сердито курил на балконе. Уже полтора года минуло с того дня, как наш рейс из Пешавара прибыл на территорию США, а Баба все еще не привык.

Ужинали мы в молчании. Проглотив пару кусков, Баба отодвинул тарелку.

Как он изменился! Натруженные, загрубевшие руки, обломанные ногти черны от машинного масла, одежда провоняла пылью, потом и бензином – заправка есть заправка. Баба напоминал вдовца, который женился снова, но не в силах выбросить из головы покойную супругу. Он скучал по тростниковым полям Джелалабада и садам Пагмана, тосковал по дому, где почти всегда роились люди, мечтал пройтись по Шурбазару, поздороваться за руку со знакомыми, со стариками, которые хорошо знали его отца и деда, с дальними родственниками.

Для меня Америка была землей, где я мог похоронить свои воспоминания.

Для Бабы – местом скорби по прошлому.

– Может, нам вернуться в Пешавар? – спросил я, глядя на кусочки льда в своем стакане.

Мы прожили в Пешаваре полгода, ожидая, пока Служба иммиграции и натурализации выдаст нам визы. Наша захудалая квартира с одной ванной вся пропахла грязными носками и кошками, но вокруг были все свои, – во всяком случае, свои для Бабы. Он мог пригласить на ужин целый коридор соседей – большинство из них, как и мы, маялись в ожидании визы. Кто-нибудь обязательно приносил с собой музыкальные инструменты, у кого-то был сносный голос, и песни звучали до самого рассвета, пока не стихнет комариный зуд и ладони не вспухнут от постоянного прихлопывания в такт музыке.