Проход через весь состав занял примерно сорок минут. В каждом вагоне они исполняли одну и ту же песню, причем играли раз от раза все чище. Николай, как опытный звукорежиссер, давал указания:

— Рубашейка, не забивай солиста! Федька, не забегай вперед! Ты уже окончил, а Рубашейка еще догоняет!

И под конец произнес уже совершенно немыслимую для себя фразу:

— У тебя размер — две трети, а у Рубашейки — три четверти! Потому и получается нескладуха…

И Фет понял, к своему изумлению, что у Николая — идеальный слух. Более того, за этот неполный час все трое профессионализировались настолько, что звуки, слетающие со струн, уже не были столь безобразно-пугающи, как обычно.

— Контроль! Рвем когти! — и отец смело шагнул на асфальтовый перрон платформы Пушкино.

Вовремя избежав расплаты, они сели на крашенную в зеленый цвет скамейку и начали подсчитывать выручку.

— Это тебе, — и Николай дал сыну мятый жеваный рубль. — А это тебе, он вручил Рубашее полтинник.

— А п-почему т-так мало? — обиделся тот.

— А потому, что у тебя струны дребезжат! Ты ни одного аккорда чисто не взял!

— У меня п-пальцы с-слабые, — сознался гитарист.

— Тренируй! А то я возьму другого. Мне команда нужна — во! — и отец с хрустом сжал кулак. — Если жучки, так жучки! Чтобы с крыльями и быстрее всех!

— Я б-буду с-стараться! — пообещал Рубашея, понимая, что для него это — первый профессиональный день и первые деньги, заработанные на поприще эстрадного искусства.

— А вообще-то вы молодцы. Далеко пойдете, — Николай мечтательно прищурил глаза. — Под моим руководством.

Фет почувствовал себя почти счастливым.

— Но мы хотим играть рок-н-ролл, папа! — возразил для приличия он, — а не эту ерунду.

— Не приживется здесь никакой рок-н-ролл, сынок. Поверь моему опыту. России нужна жвачка. Блатняк. Чем глупее, тем лучше.

— Почему именно блатняк?

— Потому что страна только что слезла с нар. И скоро опять туда залезет, — объяснил Николай.

Фет поразился этому замечанию. Внезапно из газовщика вылез другой человек, прорвался с трудом через задубевшую кожуру и показал на секунду свое лицо.

Показал — и тут же спрятал.

— А сейчас — большой приз. Что поделать, пацаны, заслужили!

— Какой приз? — не понял Фет.

— Чернобурый песец. Меховой зверь. Едем на Ашукинскую! — и отец зашагал к распахнувшей двери очередной электричке.

Через полчаса они были на месте. Ничего не объясняя, Николай направился к общественному нужнику, который распространял манящий аромат на всю округу. Этот чудный, дурманящий голову запах был слышен даже в доме-музее Федора Тютчева, в пяти километрах отсюда. Экскурсанты, принюхавшись, сразу начинали искать желанное место и очень удивлялись, когда им сообщали, что это несет с железнодорожной станции. Дети плакали от разочарования, и грустные мамы несли их в кусты.

Николай подошел к деревянной коробке, открыл хилую дверцу с покосившейся буквой «М» и пригласил ребят за собой.

Внутри у насеста он вынул из стены круглую затычку и, приложив палец к губам, пригласил Фета посмотреть в дырку.

Фет посмотрел и ничего не увидел. Правда, в темноте мелькнуло какое-то смутное движение, тень или отблеск, как в неотчетливом сне.

— Песец! — торжественно прошептал Николай. — Теперь ты смотри! — И поманил рукой Рубашею.

Лид-гитарист недоверчиво взглянул.

— Ну как? — поинтересовался Колька.

— З-здорово! — соврал Рубашея.

— Между ног живет песец. Кто поймает, — молодец! Поздравляю, пацаны! и Николай торжественно пожал им руки. — Теперь вы — мужчины!

…Тем и отличались прошлые общественные нужники от нынешних. В прошлых и стародавних ты мужал прямо на глазах, а в нынешних только деньги зря потратишь. Да еще опухшая от недосыпания женщина вручит тебе какую-нибудь салфетку.

Отец сказал, что он будет у газовщиков, что Фет, если захочет, всегда его там найдет. Они расстались на перроне Ярославского вокзала, пожав друг другу руки, словно играли теперь на равных, в одной команде, и проходили по одному делу, так что Фет возвращался домой окрыленный.

Однако дома он почувствовал — случилась какая-то закавыка. Мама была нервной, и поначалу Фет подумал: «Она дергается из-за того, что я где-то шляюсь, а не читаю в кресле отчима роман „Белеет парус одинокий“…» Но быстро понял, что причина здесь совсем другая. Сам Лешек еще не пришел со студии, и нервозность мамы объяснялась с трудом. Получив на кухне свое любимое пюре и нелюбимую котлету, которую пришлось расковыривать вилкой, чтобы узнать, есть ли там чеснок или нет, Фет как-то заразился возбуждением мамы.

Котлета стоила десять копеек, купили ее в кулинарии на Маломосковской улице, причем слепили котлету без чеснока, что являлось тогда величайшей редкостью и исключением. На дворе завершалась чесночная эпоха, и никто в точности не знал, отчего лукообразный овощ кладется практически всюду: в суточные щи, котлеты, колбасу, фарш, салаты, пирожки, люля-кебаб, купаты и даже в нос, когда тот разрывается от насморка. Мужчины благоухали чесноком и давились чесночной отрыжкой. Женщины несли на себе легкий чесночный аромат. Чеснока не клали только в газировку и мороженое, но зато из соленых огурцов, покупаемых на Алексеевском рынке, его можно было добывать тоннами. Говорили, что все это происходит из-за давней любви русского народа к тяжелому духу, но злые языки поправляли, что продукты вообще потеряли вкус и были несвежими. Чтобы наполнить их хоть каким-то содержанием, туда и добавляли чеснок.

— А на третье что? — спросил Фет, оставив на тарелке маленький кусочек хлеба и ложку пюре.

— А на третье — гриб, — произнесла мама, думая о чем-то своем.

Это было странно.

Обычно близкие Фета обличали его порочность, то, что он любит оставлять после себя, как мышь, кусочки еды. Бабушка Фотиния, например, говорила, что все корочки хлеба, которые Фет не доел, будут бежать за ним, как на ниточке. Мама утверждала, что он оставляет на тарелке свое здоровье. Сейчас же, ничего не заметив, она просто плеснула ему в стакан мутной жидкости, от которой шибануло в нос перебродившим квасом.

Эта жидкость могла поспорить по популярности с чесноком и была после него на втором месте. Называлась она грибом и действительно походила на хиросимский атомный гриб, только хранился он не на военном складе, а в трехлитровой банке. Нездорово-серый, колыхающийся, как медуза, на выделяемой им едкой кислоте… Когда, каким ветром его занесло в московские квартиры, из деревень или уездных городов, с Востока или с Запада? Говорили, что он помогает от рака.

— Не буду я пить этого гриба, — пробормотал сын.