— Да у нас с Ксюшей и Толей там много друзей, — поспешила сказать Алла. — Питер и Москва — будут вместе!

— Надо все обсудить и высадить огненный наш десант в Питер, — сурово заявил Данила.

В ответ раздалось одно: «Ура!»

А потом заметили, что Степан откинулся в кресле и впал в забытье. По его лицу было видно, что он не спит, а сияет и движется духом где-то «там».

В роду Гробнова Владимира Петровича гробовщиков отродясь не было. Да и сам он по отношению к гробам испытывал полное равнодушие. «Ну исчез человек, и что? — говаривал он в кругу интимных по духу друзей. — На каком-нибудь свете да вынырнет, пусть и не в теле, а душой. Меня интересует другое…»

Гробнов заведовал частным и немножечко тайным Институтом исчезнувших цивилизаций. Собственно говоря, даже это название было прикрытием, невинной крышей. Институт занимался исследованием исчезновения цивилизаций, самим процессом исчезновения и его причинами.

— Не так уж интересны эти исчезнувшие сами по себе, — как-то сумрачно высказался Гробнов, глядя в окно, потому что далеко на горизонте ему виделось собственное лицо. — Исчезли — и Бог с ними… А вот причины, само исчезновение, визг, плач — это, извините меня, извините меня… Поучительно.

И плюнул в окно.

Исчезновениями занимались в его институте две странные молодые, но ученые девушки и потертый молодой человек, который потом сам исчез.

Но всем ходом мыслей и разыскиванием фактов руководил один Гробнов.

Это был человек лет около пятидесяти, с широкими связями — научными и подпольными. Бывал в пещерах. Жена его умерла от укуса жука, сын уехал в Китай.

Был Владимир Петрович орденоносец, но одевался он во все черное. Квартирка его одинокая в Питере располагалась в центре, недалеко от Невского.

Любил он прогуливаться взад и вперед вокруг памятника Петру Великому.

Некоторые смиренные питерцы, из интеллигенции, конечно, его даже побаивались. Шептались около Невы, что, мол, Владимир Петрович владеет тайнами исчезновения и наперед знает, кому и когда положено исчезнуть. Речь при этом шла как об отдельных существах, так и о целых цивилизациях.

«Да он лягушки не обидит, — сомневалась одна довольно поэтическая старушка. — А вы говорите о беде… Никакой беды он в себе не несет».

Гробнов отличал эту старушку и милостиво ей улыбался, когда она заходила в институт.

В то же время другие уверяли, что никакого института такого и не было, а, дескать, все происходило подпольно, на частных квартирах. Но это пугало еще больше.

Внушал также пугливое недоверие и вид Гроб-нова — его неестественная худощавость. «На таких худощавых и гробов нет, — шушукались по питерским дворам, — гроб должен быть заполнен, а не полупустой изнутри, если ты взрослый человек».

Но более всего озадачивали его глаза — неподвижно-дикие, со взором, устремленным туда, где ничего не было.

Один мальчуган уверял, что Гробнов просто давно умер, но так себе — ходит и ходит. «Учит людей, как жить», — заключал этот питерский малый.

В основном же оно все шло хорошо. Однако даже ученые странные девицы и пропавший сотрудник, при всей обширности и даже закрытости их знаний, не подозревали о тайной мечте Гробнова. Но об этом потом.

Вот к такому-то человеку и направлялись приехавшие в Питер Данила Юрьевич (кстати, фамилия его была Лесомин) и Лена с Аллой.

Данила знал его почти со своих детских лет. Гробнов был тем, о ком он высказался в том смысле, что если б не видел его, то никогда бы не поверил, что такие есть.

Но Данила надеялся, что именно Гробнов, владея своими полуневидимыми связями, выведет его на нужного человека. И имя его он запомнил навсегда (хотя какое тут имя может быть) — Ургуев, точнее, это была всего лишь фамилия. Имени своего Ургуев никому не называл. Но Данила предчувствовал, исходя из своей невиданно-сумасшедшей жизни, что именно Ургуев и намекнет о деле Стасика.

Данила остановился у себя — у него имелось что-то вроде подвала в Питере, и это что-то Данила любил.

Лена с Аллой остановились у подруги. Вечером в день приезда вышли прогуляться по Питеру. Они любили этот великий город, некогда в прошлом столицу их Родины. «Мистический город», — шептала Алла, прогуливаясь. «Город родимых закоулков, углов и подворотен, — твердила Лена. — Только в этом мраке моя душа отдыхает. Этот город — памятник нашего величия и намек на таинственное будущее».

Обе коренные москвички давно не были в Петербурге и потому как пьяные шатались по Невскому, заходя в уютные, как утроба, кафе.

— Почему здесь девушки такие бледненькие и худенькие, — удивлялась Алла. — Москвички потолще.

— Город призраков, — шутила Лена. — Но именно поэтому он неуязвим.

— Надо, чтоб все в нем проснулось к невиданной жизни, — улыбалась Алла. — Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три.

Данила же в этот вечер забрел к старому знакомому читать манускрипты. Свои необычные пляски у черной дыры он забывал здесь и был подтянут, словно попал в имперский мир.

На следующее утро он позвонил Алле и Лене.

— Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его: человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника Достоевскому.

Гробнов встретил их полуулыбкой:

— Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный.

Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам.

Было такое впечатление, что если бы не друг детства (Данила был ребенком, когда Гробнов как-то раз принял его, и с того началось), то Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю.

«Если он на меня еще раз взглянет этим взором в никуда, я взвою», — подумала Алла.

Но она не взвыла. Гробнов несколько раз эдаким взглядом, словно инфернально-небесными лучами, пронзил присутствие гостей, а потом вдруг порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором:

— Все понял. Принимаю, принимаю!

Алла, которая немного ошалела от всего с ней и ее мужем происходящего, возьми и вдруг спроси:

— Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация?

Гробнов не удивился:

— Если сказать глобально — лет через четырес-та-пятьсот окончательно. А до этого постепенно, с предзнаменованиями, процветаниями, падениями и хохотом!

И он показал гостям копию какой-то старинной карты с примечаниями на латинском языке.