— Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное — исчезновения.

— Но Евразия остается! — выкрикнула Лена.

— Владимир Петрович забыл заметить, — чуть насмешливо вмешался Данила, — что современный человечек может и не признать в людях того времени своих, свой род. А планетку эту тем более может не узнать. Да и некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся ему странными. Надеюсь, будет возвращение Богов, ушедших после Троянской войны, и так далее, и так далее.

Гробнов нахмурился.

— Все это будет совсем не так, как у древних. И вы это прекрасно знаете, Данила. Думаю, что все станет еще более сюрреалистично, чем на картинах Дали. Да и страшновато где-то… Конечно, идиотическая цивилизация потребления исчезнет… Однако агония, со взлетами конечно, продолжится, но в иной форме. Надежды на технологию и так называемую науку лопнут как мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь. Взойдет иное…

— Вы говорите, агония, — опять усмехнулся с какой-то черной улыбкой Данила. — Но агония — замечательное состояние, ибо только в агонии познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих…

Гробнов махнул рукой и замер, словно его размышления приняли другой оборот. Лена внимательно следила за ним, и ей казалось, что его гложет какая-то огромная и жалящая мысль. Алла же почему-то решила, что Владимир Петрович дойдет до конца своих исканий и откроет то, что хотел, но только уже в гробу. «Удивительно, как гроб подходит к нему, словно праздничный костюм, — мелькнуло в ее сознании. — Но где… где Стасик?..»

— Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены до логического конца. Но этот конец растянется надолго и будет фантастичен, а для некоторых и приятен.

— То ли еще будет, — вздохнула Лена.

Однако надо было переходить к делу.

Данила, опять сменивший свою суть, или, может быть, оболочку дикого скифа на облик изощренного интеллектуала, а не искателя черной дыры, каким он был в глубине, в суровых, не обильных, но достаточных тонах описал Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то степени, конечно, а то и полностью. Одного такого он видел здесь, в Питере. Его фамилия Ургуев. Имени и отчества у него как будто нет. Нам необходимо его найти.

Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел.

— Я знаю, о ком вы говорите, — наконец выдавил он из себя, разлив по маленькой. — В нечеловечьих кругах у него есть еще то ли имя, то ли прозвище: Загадочный.

Аллочка напряглась: неужели, неужели…

— Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, — вздохнул Гробнов, и чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица.

— Да почему же так?! — воскликнул Данила. — Я человек свой и в нечеловечьих кругах.

— Вы-то свой, а вот девочки… — угрюмовато, но где-то по-мертвому галантно добавил Гробнов, указывая глазами на Лену и Аллу.

— За девочек я отвечаю, — слегка рассердился Данила.

— Да и вам открывать дверцу к нему я бы поостерегся, — осклабился Гробнов. — Дело в том, что Ургу-ев, ну как бы вам объяснить, не может мыслить…

— Как это так? — ахнула Алла.

— Он просто не по-нашему мыслит. Поэтому контакт с ним затруднен, до патологии. Я сам это испытал.

— Но попытка не пытка, — возразила Лена, вкусив рюмочку водки.

— Наоборот, именно пытка. Не знаю, не знаю… По моим сведениям, мало того что он не наш, он, на мой взгляд, вообще не может быть отнесен к существам. На то он и Загадочный. От него можно ожидать великого блага или же дикого вреда.

— Я извиняюсь, — вздохнула Лена, — но вид-то человеческий он имеет? Вообще, какой он из себя?

Гробнов почесал за ухом, став немного добродушней.

— Вид его никакого значения не имеет, — и Гробнов испил еще рюмочку.

— Главное, вы не можете к нему подойти на уровне разума.

— Какого разума? Человеческого? Или даже… — вопросила Лена.

— По крайней мере того, который в наших возможностях, — спокойно возразил Гробнов. — Об остальном разуме чего говорить! У нас, слава Богу, не он один.

Возникло молчание.

— О кошмар! — внезапно выговорил Гробнов.

— Владимир Петрович, — просветленно развел руками Данила, — бросьте! Нам ведь он нужен, только чтоб получить информацию. К тому же я видел Ургуева не только физически, но и духовными глазами. Да, это кошмар, но не «о кошмар!».

— Да я не об этом, — ответил Гробнов, опять погрузившись в себя.

— Нам этот Загадочный нужен, чтоб он вывел нас на человека, который стал жертвой изменения прошлого, — резко сказал Данила.

Гробнов тогда словно проснулся и чуть-чуть подскочил.

— И туда вы нос сунули, — воскликнул он. — Ну вы герой, герой! Прометей эдакий! Хорошо, в таком случае я дам!

И Гробнов встал со стула, походил вокруг гостей, точно вокруг иножителей, и вынул откуда-то рваную записную книжку. Потом вздохнул.

— Записывайте адресок… Вот так. Но спрашивать надо не Ургуева и не Загадочного, конечно, а Ти-хонравова Всеволода Иваныча. Такова сейчас его одежда. И не забудьте сказать, что вы от меня. Письмецо я черкну ему сейчас.

И через минут пять он передал Лесомину записочку следующего содержания:

«Многоуважаемый Всеволод Иванович, податели этого письма ищут Вашего доброго совета. У них сгорело дерево на дачном участке.

Ваш друг Гробнов».

Данила с пониманием отнесся к такому письму.

— Теперь дело в шляпе, Володя. Мы пошли, — сказал он.

— Владимир Петрович, на прощание покажите еще раз эту карту катастроф… — попросила Лена.

Гробнов отказал. Так и расстались. Гробнов, правда, добавил, уже в дверях:

— Велик, велик ты, Данила…

И гости вышли на улицы любимого Питера, а Гробнов лег в постель. Тайная мысль, которая жгла его, была одна; пора высшим силам отменить разум и этот мир.

На следующий день, если только его можно назвать следующим, до такой степени он был не похож на предыдущий, Алла и Лена брели по Питеру, чтобы встретить Данилу и идти к Загадочному. На этот раз великий город ввел двух москвичек в совершенно истерическое состояние, настолько дух города ошарашил их. Они не могли никуда деться от тайного восторга пред Петербургской империей, пред высшей химеричностью этого города, словно он сошел со скрытых от людей небес, пред его болотностью, безумными подворотнями, нежностью, туманами, достоевско-блоков-ским пронзительным мраком. «Вот во что мы превратили Европу, — только и бормотала Лена. — Так и надо впредь. Мы и Индию превратим у себя в иное».