А теперь приходится закругляться, т. к. проснулась А. А. и уже ругает наш местный транспорт — высказывая при том ряд оригинальных соображений — почему это тарусские автобусы приходят в Серпухов через 5 минут после отхода поезда и за 2 часа до следующего? Почему это московские поезда отходят за 5 минут до приезда тарусского автобуса или через 2 часа после него? Действительно, почему?

Ася, сиречь Анастасия Ивановна Цветаева, еще не приехала, жду ее с секунды на секунду; не приехать она не может, не такой человек.

На днях попрошу Вас еще об одной услуге: заглянуть в большой Ларусс[235] и посмотреть кое-какие загадочные выражения, относящиеся, по-видимому, к карточной игре и выписать мне значения, хорошо? Если не трудно.

Обнимаю Вас, желая усидчивости не только в культурных развлечениях. А о книге не тревожьтесь: она должна выйти на этот раз[236]. Несмотря на конкурирующие «Тарусские страницы»[237] (в состоянии верстки).

Милая Анечка, во первых строках моего письма звучит глубокая и взволнованная благодарность от третьего еврея за двух присланных Вами. Причем Сельвинский[238] слабее своих и читательских возможностей, но кусочек того времени, записанный хотя бы с точки зрения самолюбования, всегда интересен. А потом — кто же полюбуется стариком, как не он сам? Гофштейна не читала еще, только посмотрела в оглавлении и убедилась, что меня в микроскоп не разглядишь в данном томе. В общем, конечно, «так мне и надо, стерве», но для Союза все мои творения должны звучать весьма убедительно. Мало, жидко, слабо — только Арагон да Варналис хороши; боюсь, что на этих луковицах в рай не въедешь.

О союзных «делах»[239] Вы меня спрашиваете не в третий раз, а во второй, причем и в первый не спрашивали, а лишь говорили мечтательно о том, как я, озаренная лучами немеркнущей славы, буду ходить в писательский клуб на всякие там заграничные кины. Ох, чует мое сердце — не буду! Где мои документы? Анкета где-то, автобиография лежит вот тут на столе перед носом — кто-то (?) посоветовал указать политическую принадлежность изданий, в которых я сотрудничала заграницей, а также разукрасить последнюю часть оной биографии, т. е. именно данный период — фактическим материалом: чего делала, где и зачем. А я уже опять все забыла, помимо Арагона и Варналиса.

Мариво[240] должен был выйти в «Искусстве» — когда бог весть, Оттен клянется, что вышел давным-давно, но может быть, имеет в виду что-нибудь дореволюционное? Теперь теряюсь в догадках, что именно считать третьим вопросом Вашего письма: дадут ли Оттены мне машину, чтобы везти в Москву Гофштейна? Не знаю! Обеднели ли они настолько, что жрать нечего? Еще нет и не скоро будет. Помню ли я Вашего коллегу по абстрактной живописи? Помню. Видела ли во Франции мимов? Не видела. Четвертый вопрос — А. И. Цветаева была недолго, всё обошлось чрезвычайно благополучно — по-моему, почти три месяца в Прибалтике с ежедневными прехолодными морскими купаньями просто-напросто укрепили ее нервную систему, и она (Ася) вела себя как самый нормальный из ненормальных. Девочка[241] тоже была мила.

Поскольку Вас интересуют мои взаимоотношения с Ленинградом, скажу, что на днях получила одно-единственное письмецо, которое Вам и пересылаю для ознакомления. Верните мне его, иначе я забуду, на что отвечать.

[242]

Кстати о потопе — вчера неожиданно приехала Юля Живова[243] и явилась к нам в такой ливень, что мы глазам не поверили. Пробудет в Тарусе дней десять — дай Бог, чтобы погода хоть к ней смилостивилась — нас балует только дождичком да холодком.

Последняя новость — Елена Михайловна Голышева обварила себе лицо паром, взорвалась кастрюля, как в «Белеет парус»[244]. Слава богу, глаза целы. Целую Вас, пишите!

Анечка милая, спасибо, все получила в мамин день[245]. Пишу два слова, т. к. прихворнула — а вообще обо всем письмом на днях.

Рада Орловским предложениям — предположениям, — но пока еще не очень — от сглазу.