Целую Вас — улыбнитесь мне! Вот так. Теперь я Вас узнаю.

С Николаем Давидовычем получилось смешно — он написал несколько страничек о маме для альманаха, перестраховки ради, просил подписать Маршака, Чуковского[259] и еще кого-то именитого (забыла!) — подписали все трое, он в ужасе! Вспомнила — В. Иванов[260] третий!

Милая Анечка, пребольшая к Вам просьба пострадать за «мене». Оттен сказал, что книжки, нужные для вступления в Союз писателей, надо срочно передать переводчику Льву Гинзбургу[261]. Можете ли Вы это осуществить? То, что в двух экземплярах собралось, нужно в двух, а что в одном — так в одном (опять же Оттен сказал). Но все же лучше, может быть, созвониться с Гинзбургом, — адрес и телефон должны быть в Гослите, он «ваш» переводчик.

Я буду в Москве, верно, в первой половине дня 17 сентября, во второй поеду в Болшево[262] к тетке (ее и именины + мое рождение)[263], а 19 утром оттуда рано-рано прямо в Тарусу. Горит Лопе. Очень хотелось бы (написала об этом вчера Инне), чтобы Вы приехали с ней в субботу 30-го, остались ночевать на воскресенье 1-го, когда я именинница — это также вещь. Пироги обеспечены.

17-го буду звонить Вам, обо всем договоримся. Целую Вас — торопитесь, т. к. письмо пошлю с «москвичом», чтобы скорей дошло.

Милая Анечка, рада была видеть Вашу милую, уже несколько отвыкшую от меня и несколько одичавшую морд(у, очку, ашку — на выбор!) — и рыжую прядку, а того более, рада буду повидать Вас в осенней Тарусе. Только вот погода капризничает; а Вы не любите «моего» климата… Ну ничего, потерпите! Когда ехала в Москву всё еще было зелено, а на обратном пути лес уже «загорелся» березы, осины; и вся земля усыпана желтым листом. Иннины астры стоят у меня на столе, доехали благополучно; лохматые, как современные модницы. В Болшеве у теток было очень славно, я в первый раз за все лето побыла у них как следует, и праздновали тихо и уютно наш общий день. Елизавета Яковлевна очень слабенькая, для нее подвиг дойти до калитки и обратно, но весела, и радостна, и любопытна ко всему по-прежнему. Мне подарили серебряную ложечку и такую деревянную штуку, чтобы письма туда совать, и еще почему-то аиста; последний подарок меня несколько смутил — ведь эта птичка во всем цивилизованном мире занимается поставкой грудных младенцев — а причем тут я?

Большую радость доставил мне «Старый Пимен»[265] — перечитала как бы впервые. Замечательно. И Вы у меня замечательный дружок, милый, всё понимающий и чующий, гордый, заносчивый, робкий рыжик, молча одаривающий меня самым — для меня и для нас обеих бесценным. Спасибо. Как ужасно, что ваше поколение — десятка два людей из него! разминулось с моей матерью — только из-за возраста, только возрастом разминулись. Ужасно и непоправимо, как все то, во что время вмешивается. Не то, что Вас несколько, но Вы одна сумели бы маму удержать в жизни, ибо для Вас (вас) она и писала, Вам (вам) она близка — Вы ее настоящие современники. Ее же поколение отставало от нее, говорило с ней на разных языках, на языках «отцов и детей», самых между собой не договаривающихся. Да и говорило ли, слышало ли глухонемое время — и племя?

Таруса облепила меня письмами «архивных девушек»[266]. Сепаратно и секретно расспрашивают они меня об одном и том же, а я взываю к их сознательности лозунгами «единого фронта». И вообще они мне (между нами, конечно!) уже осточертели — нездоровая спешка, ажиотаж какой-то. Нет уж, в этот ЦГАЛИ я не ринусь, очертя голову, слишком уж гостеприимны их объятия; как бы не обошли в чем-нибудь меня, сиротинушку!

Да, Анечка, еще две просьбы к Вам, одна маленькая, одна побольше — начинаю с маленькой: привезите мне, пожалуйста, баночку клея конторского, только не силикатного, а такого белого (казеинового). Второе: если не трудно — и если трудно — спросите, пожалуйста у ваших там испанцев, как по-испански звучат имена Louis (Людовик), don Pedro de Cespede Zamorin (последние две — не имена, а фамилии). Дело в том, что у Скаррона часть действующих лиц зовутся на испанский манер, часть — на французский, а их всех надо привести к одному испанскому знаменателю. Cespede, верно, будет Кеспедо, а вот таинственный Zumorin? Что у него может быть в конце — «и», «о», «а»?

И еще одна сверх-просьба — приедете — не везите никакой «жратвы», помимо той, o которой специально просит А. А., и никаких подарков. Нам нужны наши две летние девочки, а не волы, волхвы и ослы — ослы, груженные дарами, волхвы[267], груженные волами (?) — а такая «тенденция» у вас есть. (Тенденцию беру в кавычки, прочтя в газете предложение одного читателя выкинуть из программы Коммунистической партии Советского Союза все слова нерусского происхождения). Что себе думает сей читатель, в частности, о словах «программа[268] КП»?

Обнимаю Вас

Милая Анечка, что у нас слышно, как добрались, как работается после поездки? Не разболелись ли обе? (Одна что-то шмыгала носом, а вторая хваталась это самое, где почки.) В понедельник я откомандировала Аду позвонить Оттену, сказать, что «Хвала Афродите»[269] идет в книжке вся, весь цикл — что было! Он так орал на мою пенсионерку, что та чуть не оглохла и до сих пор головой крутит. — Что, мол, это преступная безответственность, что из-за меня сорок человек, копошащихся в «Тарусских страницах», остались голодными, что придется переверстывать весь альманах, и т. д. и т. п. Я ужасно пожалела, что сама не побеседовала с голубчиком. Чтобы «уязвить» меня он заместо «Хвалы» подверстает отрывок из «Лестницы»[270]; что меня в отчаяние не привело, ибо это весьма идеологическое произведение — но в отрывках совершенно неудобочитаемое; тем хуже для живых, ибо мертвые сраму не имут[271]. Передайте при случае Инне, что мы (особенно А. А., т. к. я — совершенно бессовестная!) очень сконфузились, обнаружив, что при сложных и напряженных взаиморасчетах «обставили» ее на коробочке конфет, привезенных по моей просьбе. Забыли.