— Передал… Только… я вынужден был пожертвовать их одним очень нужным людям…

Лайма нависла над ним судным днем:

— Ну ты и дрянь!

Рафаэль:

— Я постараюсь их вернуть!

Лайма:

— Не надо, у меня еще два есть, точно такие же, только не третий ряд, а четвертый. Заодно посмотрим, что это за «очень нужные люди»!

Наверное, все началось существенно раньше, когда я вышел из очередного запоя и окончательно расплевался с первой женой. Точнее, это она меня навсегда выплюнула из своей нарисованной барби-жизни, выставив при помощи папы-генерала за бронированную дверь. До нее, этой механической куклы, кривляющейся «sexy anime 3D», известной клубной тусовщицы, обожающей «экстазик», дошло в конце концов, какого беспонтового прощелыгу она приютила в своей генеральской квартире на проспекте Мира и в своем инфантильном сердце.

Я со всеми своими смехотворными пожитками оказался на мокром асфальте в продуваемой насквозь куртчонке и с парой крепких проклятий на устах. Пахло поздней осенью, густо надвигался мрачный вечер, а желудок так громогласно и мелодично урчал, что ему хотелось подпевать. Все мои жизненные индикаторы повисли на нуле, в мозгах — полная декомпрессия. Я уже было решил прицепиться к какой-нибудь мясистой жабе и — клянусь! — в два счета, с моей внешностью, обаянием и расторопностью, получил бы ночлег, хлебосол с пивком и, возможно, кое-что средневозрастное и желеобразное на десерт. Однако здесь к подошве моего скособоченного ботинка самым судьбоносным образом прилип паршивый газетный огрызок, в котором меня скучновато впечатлило типичное для тех лет объявление: зарплата от $5’000 в месяц, свободный график… Так меня забрили в рекламные агенты. Но это отдельная песня…

А скорее всего, все началось еще раньше, когда я приехал в Москву из… По честноку, я не из каких-то там Парижей и тем более никогда не похлопывал по бронзовым попкам brazilian sexy girls на развратных пляжах Рио-де-Жанейро. Я также не работал гондольером в Венеции, тореадором в Барселоне, инструктором по погружению на Сейшелах и даже не имел своей прогулочной яхты на острове Крит, как любил с пикаперской перфорацией внушать сплошь доверчивым девушкам у метро «Пушкинская». Увы, скажу по секрету: я персонаж самый заурядный, родился и вырос в одном чудесном и наитухлейшем российском городе — Дзержинске. Оставь надежды всяк здесь живущий.

Отец нас бросил, когда я еще сопли на горшке жевал, — смылся в Москву из-за женщины-разведенки, с которой повадился в Крыму хавать цыпленка табака, цедить кофе по-восточному на набережной и делать, так сказать, шпили-вили в арендованной на полдня моторной лодке. Он даже прихватил с собой нашу семейную заначку, надежно спрятанную под грудой постельного белья.

Зато мама — бывший партаппаратчик, принципиальный коммунист, начальник отдела загранпоездок, прежде чем ее разрезал пополам стальной трос, при помощи которого (и посредством тягача) по распоряжению нового мэра-демократа пытались завалить памятник Ленину у здания администрации города, — сделала из меня изнеженного соню-эгоиста, обожающего в зеркале свой симпатичный фейс, также более-менее сносно обучила английскому и испанскому, но главное — отмазала от армии, вывалив на стол районному военкому все, что накопила за годы «принципиальной» работы.

А потом я взял билет до Москвы, сел в «боковой» плацкарт напротив икающей челночницы с заячьей губой и спустя пару сотен километров уже входил в громадное здание «Соверо» («Sovero», бывшая Внешторгреклама), Малая Пироговская, дом 14, строение 1, — в прошлом самого крутого рекламного монстра на всем советском «материке».

Отца я нашел в четвертом корпусе, в занюханном подвале с подтекающими стенами, где он, тесно соседствуя с троицей совершенно бухих гамадрилов, делал легкими, этакими эксклюзивно-манерными движениями набросок макета нового алкогольного напитка в пластиковой банке. Пикантный слоган беззастенчиво искушал:

На облезлых столах дружно толпились опустошенные «образцы» того же «настоящего кайфа».

— Не, а что? Вполне концептуально! — кивал грушеобразным подбородком один из сотрудников этой странной шарашки, оценивая то ли лозунг, то ли рисунок в целом.

— Вы все — пьяные укурки! — визжал Xm/50/2 с высохшей трясущейся рукой. — Заказчик никогда не согласится с этой паршивой халтурой!

— Спорим на сто баксов, что согласится? — кинул в оппонента комок бумаги гамадрил с грушеобразным подбородком. — И вообще, сколько платят, на то и сочиняем! Десять лимонов американских пусть отслюнявливают, я им такое отмазерфачу — Канны содрогнутся!

Заметив меня, отец пугливо цыкнул глазами по сторонам (впрочем, гамадрилы лишь безразлично повели носами), схватил меня за шиворот и утащил в еще более мрачный подвал.

Здесь моему взору предстали трубы водоснабжения, промятый топчанчик, пропахший плесенью и мочой, и пустой цветочный горшок с утрамбованными окурками. В облаке синеватого технического освещения обстановка показалось мне этакой художественной прелюдией к головокружительной тарантиновской интриге. Я скромно присел на шаткий табурет и приготовился услышать страшную тайну — например, о холсте с нарисованным очагом, за которым прячется дверь, ведущая к несметным богатствам…

У него были неизлечимо гнилые зубы, трехдневная щетина, а из рыхлых ноздрей мерзко торчали пучки волос. Густые нечесаные брови нависали над заплывшими глазами, старательно избегавшими встречного взгляда. Он был безнадежно стар и немощен, он был испит почти до дна, как та банка с «кайфом» у него на столе, — я это вдруг понял со всей очевидностью. Вот это нахер-бахер: ехал к отцу — по слухам, модному рекламисту с квартирой в центре Москвы и двумя любовницами-фотомоделями, набивающему брюхо исключительно черной икрой; приперся, блин, в надежде на работу, жилье и, конечно, безбедное прожитье, — а застал…

Рафаэль:

— Папа!

Отец:

— Какой я тебе папа? Называй меня просто Миша.

— Миша, почему ты не приехал на похороны матери?

— Я болел… очень сильно болел…

С этими словами он извлек откуда-то из-под трубы запечатанную бутыль явно паленого коньяка и сделал пугающе внушительный глоток. После этого он протянул пузырь мне, но я брезгливо отвернулся.

Разговор был долгим, тихим, вязким; млели в полумраке дрожащие огоньки сигарет. Один за другим отец Миша срывал с меня покровы моих надежд, которыми я еще с утра был укутан с головы до ног, — словно женщину раздевал — и в конце концов оставил меня морально абсолютно голым. Я поежился от холода…

Отец изначально был профессиональным художником. Кстати, отсюда и мое редкое и для некоторых смешное имя — Рафаэль. Его повсеместно считали разносторонней, одаренной личностью, любое застолье почитало за честь иметь Мишу в числе приглашенных. Он много читал, особенно о рекламе и маркетинге, скупая у спекулянтов редчайшие переводные книжки американских авторов — Огилви, Хопкинса, Ривза… даже пытался написать какую-то там диссертацию. Новая жена (с которой он делал шпили-вили в Крыму, в моторной лодке) поселила его в собственной трехкомнатной берлоге и стала называть его «мой капитан». Благодаря своим торгашеским связям она устроила его сразу аж в «Соверо». Это был единственный на весь Союз рекламный концерн, разгонявший внутри страны маховик потребления («покупайте», «пейте», «ешьте», «курите», «храните», «пользуйтесь», «летайте»…) и представлявший «за бугром», то есть на Западе, все передовые достижения развитого социализма. Тамошний генеральный директор ездил на охоту с министрами.