– Кончился! – сказал загребной на вельботе.

Волна от тонущего корабля поддала вельбот, словно кто-то толкнул его в корму.

* * *

Когда от «Трех святителей» отваливали последние баркасы с людьми, Погребов, Стрёма и Михаил Могученко спустились с топорами и фонарями в трюм. И, разойдясь по разным местам, принялись, по уговору, яростно стучать топорами. Они стучали без толку. Вместо того чтобы выбивать подрубленную обшивку, где ниже ватерлинии были надпилены шпангоуты, все трое рубили стойки переборок.

Топоры затихли.

Крики и стук шагов по верхней палубе прекратились. Отвалили последние баркасы. Тихо переговариваясь, «охотники» выждали, пока отвалил вельбот капитана. Тогда, по условию, они выбили клинья кингстонов. Вода бросилась с шумом в трюм. Кончив работу, трое заговорщиков собрались на второй нижней палубе и погасили фонари.

– Пора, братишки! – сказал Погребов. – «На флаг».

Накануне Стрёма спускал гюйс и утаил его, вместо того чтобы сдать. Теперь Стрёма прокрался по верхней палубе к бушприту, поднял гюйс и сдернул петлю. Флаг распустился по ветру.

– Гюйс поднят, – доложил Погребову Стрёма, вернувшись на вторую палубу.

Погребов, раздувая горящий фитиль, ответил:

– Пошлем светлейшему гостинец.

Передав пальник[181]Могученко, комендор склонился к прицелу. Все орудия на корабле были накануне заряжены.

В это время «Громоносец» начал поворот и ушел из-под прицела. Погребов выругался.

– Беда, братишки! – успел он крикнуть, увидев сквозь орудийный люк, что на «Громоносце» ладят кормовое орудие.

Выстрел прогремел. Снаряд пробил борт, прыгнул внутрь и забился, катаясь по палубе огромным черным шаром. Из трубки бомбы сыпались искры.

– Бегите, друзья! – крикнул Погребов.

Упав на палубу, он схватил бомбу и навалился на нее грудью. Бомба взорвалась…

Сбитые взрывом с ног Могученко и Стрёма через мгновение очнулись. Едкий пороховой дым вытягивало через пробоину в борту. Исковерканное тело Погребова лежало ничком у левого борта батарейной палубы.

– Прощай, товарищ!

Оба матроса быстро разделись и, когда ударила вторая пушка, кинулись с левого борта в море и поплыли прочь от корабля, торопясь, чтобы их не захватил водоворот.

В домике Могученко на скате Малахова кургана в эту ночь, когда собирались топить корабли, никто не спал. Батенька после трех суток отсутствия пришел домой угрюмый, разбитый и на расспросы семейных только сердито огрызался. Веня умаялся за день и все приставал к большим: «Когда же пойдем? Опоздаем, ничего не увидим!» Анна уговаривала Веню прилечь рядом с батенькой, который лежал под пологом, кряхтел, вздыхал, бормотал что-то про себя, а то и вслух начинал бранить кого-то. В такие минуты Веня боялся отца и наотрез отказался лечь рядом с ним.

– Веня, заснешь сидя, а потом тебя не поднимешь!

– Ни за какие деньги не усну! – уверял Веня и, конечно, уснул.

Так с ним бывало только раз в году – в ночь на светлый праздник, когда он ждал и не мог дождаться, чтобы посмотреть, как люди со свечами обходят церкви, как качаются всюду бумажные китайские фонари и гудят колокола.

И ночь 11 сентября в Севастополе походила на единственную в году ночь, когда русские города оживлялись и весь народ высыпал на улицы.

Веню разбудили угрозой, что уйдут на Городскую сторону без него. Пока Веня спал, приходил от Корнилова курьер и увез батеньку на корабль «Ростислав» – зачем, никто не знал. Вернулась с Сухарного завода из ночной смены Ольга. И Маринка пришла из парусной мастерской, куда ей велели прийти на работу ночью; этого еще не бывало никогда.

– Милые мои, что у нас было-то! – говорила Ольга. – Проклятой-то анафема[182]Меншиков велел Сухарный завод прикрыть, печки взорвать порохом… Квашни разбили, противни в бухте утопили…

– А мы, милые, – перебила Маринка, – из старых парусов чехлы для матрацев шили. Крестный Хонин велел отдать в госпиталь восемьсот новеньких коек. Он их для своих матросиков на корабль приготовил. Морской травой набивали – и то велел отдать, не пожалел. Раненые-то на голых каменных плитах валяются. Нашили мы матрацев, а что толку: в городе ни сена, ни соломы. Чистая беда!

В дом возвратилась из госпиталя печальная Хоня с заплаканными глазами.

– Девушка, да ты вся в крови! – всплеснула руками мать.

Веня кинулся было к Хоне и отшатнулся:

– Фу, как от тебя пахнет!..

– Отойди, Веня, замараешься! – сказала Хоня устало. – Не знала, что в человеке столько крови есть!

– А доктора режут? – спросил Веня. – Отрезают ноги, руки?

– Отрезают, милый! – ответила Хоня, снимая замаранную в крови одежду.

– А если кого в голову – и голову отрезают?

Хоня покачала головой:

– Да как же, милый, человек может без головы быть? Подумай-ка!

– Ну да. А батенька про Меншикова сказывал, что он голову потерял!..

Анна и Маринка засмеялись. Не смогла сдержать улыбки и Хоня. Только с лица Наташи не сходит печаль.

– Вот ты какая! – с укором говорит Наташе брат. – У всех новости, а у тебя ничего нет. Коли Стрёма не пришел, у тебя в голове пусто!

– Верно, милый… – со вздохом соглашается Наташа.

Веня уже забыл, что надо идти смотреть на затопление кораблей. Упав на стол головой, он засыпает… Хорошо быть солдатом! Пуля – вжик! – в голову. Приходит доктор – раз! – голову на прочь, и лети на небо… Вене сделалось жутко, он хочет бежать от доктора, а ноги не сдвинуть с места.

– Что же это он, опять заснул? Пойдешь ты или нет?

Веня встрепенулся:

– Пойду, пойду. Ишь вы какие, без меня хотели уйти! Я и не думал спать!

– Куда бежишь? Если ты не будешь слушаться, мы тебя не возьмем! – грозит Вене маменька, запирая дом на замок.

Веня прекрасно понимает, что уже не взять его никак не смогут, но ему немножко страшно убегать ночью при луне, и он примиренно советует матери:

– А вы меня за обе руки возьмите. Да крепче держите, и я не убегу… Вот так!

Ольга берет Веню за левую руку, мать – за правую. Дорога идет под гору… Молчаливые люди обгоняют семью Могученко. И внизу видно: от Пересыпи к мостику идет народ.