Дабы убедить дочь, что это делается ради ее блага, мать заставила ее поверить, будто она — «особенная девочка».

Сильвия бессильно упала на диван, настолько была потрясена. Пьетро было приятно, что жена согласилась с ходом его мыслей, но более всего порадовался тому, что Сильвия снова встала на его сторону.

— Ты постараешься держать ее подальше от нас, правда? — спросила она, сама не своя от тревоги.

— Конечно, — успокоил ее Джербер.

Ему самому вовсе не хотелось, чтобы Ханна и дальше вмешивалась в их жизнь.

Сильвия успокоилась. Тогда Пьетро ненадолго оставил ее, чтобы подобрать с пола «Веселую ферму». Падая, книга раскрылась, легла обложкой вверх. Джербер поднял ее, но, прежде чем закрыть, рассеянно взглянул на иллюстрацию.

К такому удару он не был готов. Стал лихорадочно листать подарок Ханны Холл, ища смысл этой новой абсурдной головоломки.

— Господи боже… — только и удалось ему произнести.

В игровой комнате никогда ничего не менялось.

Таково было непременное условие: все должно оставаться знакомым, незыблемым. Сломанные игрушки тотчас же заменялись точно такими же. Раскраски клались нетронутые, карандаши и мелки всегда новые.

Всякий раз вход для других посетителей перекрывался. У ребенка должно было складываться впечатление, что это место предназначено только для него, словно материнская утроба.

Гипноз, чтобы оказать действие, должен войти в привычку. Всякое нарушение порядка вещей отвлекало, и это порой оказывалось фатальным для терапии.

Метроном отбивал ритм, существующий только в этих четырех стенах. Сорок ударов в минуту.

— Как дела, Эмильян? Все хорошо? — спросил улеститель детей, уверившись, что малыш вошел в состояние легкого транса.

Тот как раз заканчивал рисовать паровоз и просто кивнул. Оба сидели за низеньким столиком, на котором лежала стопка бумаги и цветные карандаши на любой вкус.

Этим утром на белорусском мальчике была футболка, немного тесноватая, и признаки истощения, следствие анорексии, были отчетливо видны. Джербер старался не поддаваться чувствам: на карту была поставлена судьба пятерых человек.

— Помнишь, что ты мне говорил в прошлый раз? — спросил он.

Эмильян снова кивнул. Джербер не сомневался в том, что мальчик все прекрасно помнит.

— Может быть, повторишь, если я попрошу?

Малыш немного помедлил. Он понял, о чем его просят, в этом гипнотизер был уверен, но не знал, согласится ли подтвердить свой рассказ. Тем не менее было важно продолжить сеанс с того места, где он прервался.

— Я рисовал, вот как сейчас, и услышал считалочку про любопытного мальчишку… — тихо проговорил Эмильян, не отрываясь от рисунка. — Тогда я пошел в кладовку… Там были мама и папа, дедушка, бабушка и отец Лука. Но у них на лицах были маски, маски животных. — Он уточнил. — Кот, овца, свинья, филин и волк.

— Но ты все равно их узнал, верно?

Эмильян дважды кивнул с самым невозмутимым видом.

— Ты помнишь, что они делали?

— Они были голые и делали штуки из интернета.

Джербер отметил, что Эмильян выбрал тот же самый весьма удачный эвфемизм для сцены секса. То, что он использовал практически те же слова, подтверждая рассказ, прозвучавший на предыдущем слушании, вселяло надежду. Воспоминание было четким, ясным. Не искаженным последующими фантазиями.

Психолог на мгновение поднял взгляд на зеркальную стену. Он не мог видеть выражение лица Аниты Бальди, но знал, что судья по делам несовершеннолетних в очередной раз задается вопросом, соответствует ли истине такое изложение фактов. Представил себе также, в каком напряжении пребывают обвиняемые: кто знает, что в тот момент творилось в головах приемных родителей Эмильяна, бабушки, дедушки и отца Луки. Вся их жизнь зависела от того, что скажет или не скажет шестилетний ребенок.

— Ты когда-нибудь еще ходил в кладовку?

Малыш отрицательно покачал головой, потеряв всякий интерес к беседе. Тогда, чтобы заставить его вернуться, Джербер стал повторять считалочку, которую Эмильян услышал в тот знаменательный вечер и которая привела его к неподобающей сцене.

— Вот любопытный мальчишка — в двери отодвинул задвижку — в темноте кромешной — голос слышится нежный — лукавое привидение — заманивает вареньем — любопытному мальчишке хочет разорвать штанишки.

Эмильян взял черный мелок. И, заметил Джербер, начал изменять свой рисунок.

— Полдник… — проговорил он.

— Ты голоден? Хочешь есть? — спросил гипнотизер.

Эмильян не ответил.

— Тебе пора полдничать? Я не понимаю тебя…

Возможно, ребенок просто пытался ускользнуть. Но вот он поднял взгляд на психолога, потом на зеркало: у Джербера сложилось впечатление, что упоминание о полднике служило для того, чтобы отвлечь тех, кто слушал за стеной. Эмильян добивался внимания от него, и только от него. Так что психолог сконцентрировался на рисунке. То, что он увидел, ему совсем не понравилось.

Цветной паровозик превращался в лицо. Удлиненные глаза без зрачков, огромный рот с острыми зубами.

В таких смутных образах сосредоточены все тревоги, все страхи детства. Чудовища, являющиеся ребенку, пропадают, вспомнил Джербер. Но они есть. Ты их видишь.

Закончив рисовать чудище, мальчик дал ему имя.

— Мати, — произнес он вполголоса, тыча в него пальцем.

Гипнотизер понял, что настал подходящий момент, чтобы освободить невинное дитя от его кошмара. В игровую комнату, где никогда ничего не менялось, улеститель детей привнес неожиданное новшество. Сдвинув листы бумаги, лежавшие перед Эмильяном, обнаружил то, что было скрыто под ними с самого начала сеанса. Книгу сказок, которую Ханна Холл подарила Марко: «Веселая ферма».

— Ты когда-нибудь видел эту книгу? — спросил Джербер.

Мальчик вгляделся в нее, но ничего не сказал. Психолог принялся листать тонкую книжку с картинками. Ферму населяли одни и те же милые персонажи.

Кот, овца, свинья, филин и волк.

Час назад по указанию Джербера сотрудник социальной службы провел обыск в комнатке ребенка и нашел точно такой же экземпляр.

Гипнотизер заметил, как мелкие слезинки заскользили по щекам Эмильяна.

— Успокойся, все хорошо, — ободрил он мальчика.

Ничего хорошего не было: новая, сильная эмоция ворвалась в игровую комнату, нарушив ее покой. Мальчик-призрак был выведен на чистую воду и теперь чувствовал себя беззащитным, униженным.

Тогда Эмильян склонился над своим рисунком. И повторил еле слышно:

— Мой полдник всегда такой невкусный…

Джербер решил, что на этот раз хватит.