процесс, чтобы у детектива было хотя бы подобие контроля над полицией, свидетелями, зеваками, криминалистами, помощниками медэксперта, младшими детективами, начальниками смены и вообще всем живым в окрестностях. Не считая гражданских, все знают свои обязанности, всем можно доверять, но, как и в остальном, на бога надейся, а сам не плошай.

Еще до конца года детектив из смены Стэнтона приедет на место преступления, откуда команда медиков-новичков заберет мертвеца – причем мертвее мертвого – на последнюю поездку в ближайшую реанимацию. Там им разъяснят, что политика больницы – принимать только тех пациентов, которые хотя бы цепляются за жизнь. Смущенные медики подумают-подумают да и вернут тело обратно на улицу. После их приезда план нерешительно одобрят патрульные, предположив, что уж медики-то знают, как правильно. Патрульные бы наверняка еще постарались и уложили тело так, как оно лежало изначально, если бы не приехал детектив и не сказал, что все уж, спасибо, не надо. Хрен с ним теперь, везите бедолагу сразу на вскрытие.

Точно так же Роберт Макаллистер, опытный детектив и ветеран с сотнями мест преступлений за плечами, вскоре окажется на кухне в Пимлико, над окровавленным телом восьмидесятиоднолетнего старика, которого в жестоком ограблении с взломом пырнули ножом сорок-пятьдесят раз. На комоде в спальне будет лежать орудие убийства с запекшейся кровью на изогнутом лезвии. То, что такую вопиющую улику потревожат, настолько немыслимо, что Макаллистер сочтет излишним об этом напоминать. И из-за этого умолчания молодая патрульная, недавно попавшая на улицы, забредет в спальню, возьмет нож за рукоятку и принесет на кухню.

– Я нашла это в спальне, – скажет она. – Это важно?

Допустим, всех подобных бедствий избежали и место преступления сохранили; детективу остается найти и забрать доступные улики. Для этого не пылесосят все комнаты подряд, не снимают отпечатки со всех плоских поверхностей и не везут в отдел вещдоков все пивные банки, пепельницы, обрывки бумаги и фотоальбом в придачу. Приличия и здравый смысл ценятся не меньше усердия, и детектив, не видящий разницы между возможностью, вероятностью и догадками, вскоре обнаружит, что рискует перегрузить процесс сбора улик.

Вспомним, например, что заваленные работой эксперты в баллистической лаборатории отстают от графика на недели. Вы хотите, чтобы они сравнили вашу пулю 32-го калибра с пулями 32-го из других перестрелок конкретно этого года – или заодно и прошлого? Точно так же с экспертами по отпечаткам пальцев, которые вдобавок к открытым убийствам занимаются скрытыми отпечатками с грабежей, разбоев и еще десятка видов преступлений. Вы скажете им проверить поверхности, которые кажутся непотревоженными и не имеющими отношения к преступлению, – или попросите сосредоточиться на предметах, которые сдвигались или находятся близко к месту смерти? Когда старушку задушат в постели, нужно ли пылесосить весь дом, зная, как долго трасологическая лаборатория будет перебирать грязь и пыль, волосы и волокна ткани только из одной комнаты? Или, понимая, что здесь не было масштабной борьбы в разных комнатах, лучше попросить помощников медэксперта осторожно завернуть тело в простыни, чтобы сохранить волосы и волокна ткани на кровати?

Криминалисты, доступные на каждой смене лишь в небольшом количестве, сами по себе ограниченный ресурс. Возможно, человека, работающего у вас, пришлось сдернуть на убийство с коммерческого грабежа, и, возможно, спустя полчаса его затребуют на другой огнестрел в противоположном конце города. Не менее ценно и ваше время. Часы активной полуночной смены может понадобиться поделить между двумя убийствами и полицейской стрельбой. Да и при одном убийстве часы, проведенные на месте преступления, следует соизмерять с тем временем, какое можно выделить на допрос свидетелей в центре.

Все места преступлений разные, один и тот же детектив может отвести двадцать минут на уличный огнестрел или двенадцать часов – на нападение с холодным оружием на двоих человек в двухэтажном доме. В обоих случаях важны баланс, понимание, что надо сделать и что можно сделать, чтобы получить улики. Еще требуется настойчивость, чтобы проследить за самыми важными процедурами, проверить, что все делается правильно. В каждой смене есть криминалисты, при чьем виде детективы на сложном месте преступления вздыхают с облегчением, тогда как некоторые не смогут снять четкий отпечаток даже с руки подозреваемого. А если нужны фотографии месторасположения критических улик, лучше так сразу и сказать – иначе тебе придут глянцевые снимки 5 на 8 дюймов со всех ракурсов, кроме самого нужного.

Это базовые требования. Но есть в местах преступлений что-то еще, что-то неосязаемое на спектре между отточенными навыками и чистейшим чутьем. Обычный человек, даже самый наблюдательный, посмотрит, увидит много деталей и сделает общий вывод. Хороший детектив посмотрит на то же место и осмыслит все как части единого целого. У него как-то так получается выделить важное, разглядеть, что соответствует месту, что ему противоречит, что на нем необъяснимо отсутствует. Если заговоришь с балтиморским детективом о дзене и искусстве следствия, тебе вручат «Миллер Лайт» и попросят завязывать со своей хиппи-коммунистической пропагандой. Но есть что-то на месте преступления если не совсем антирациональное, то уж точно интуитивное.

Тут сложно что-то объяснить, когда Терри Макларни, глядя на полуголое тело пожилой женщины, окоченевшей без видимых травм в постели, на основании открытого окна и единственного лобкового волоса на простыне делает правильный вывод, что расследует изнасилование и убийство.

Или когда Дональд Уорден, пройдясь по пустой улице Восточного Балтимора через минуту после огнестрела, прикладывает руку к капоту одной из двадцати припаркованных машин и чувствует теплый двигатель – явный признак, что недавно в машине сидели люди, но сбежали, чтобы не стать свидетелями. «Заднее окно запотело, – пожмет он потом плечами. – И стояла она чуть в стороне от бордюра, будто водитель парковался в спешке».

Или когда Дональд Стайнхайс, ветеран из смены Стэнтона, всей душой верит, что висящая на потолке спальни женщина наложила на себя руки, но все-таки не может выйти из комнаты, пока не разберется с одной-единственной мелочью. Он полчаса сидит в тени покойницы, глядя на тапочки под трупом. Левый – под правой ногой, а правый – под левой. Она что, неправильно надела тапочки? Или их туда подложил кто-то другой – тот, кто инсценировал самоубийство?

– Это, если честно, единственное, что меня беспокоило, причем беспокоило долго, – вспоминает он потом, – пока я не вспомнил, как люди снимают тапочки.

Наконец Стайнхайс представляет, как женщина скрестила ноги, чтобы мыском одного тапочка стянуть сзади другой, – самый обычный маневр, после которого тапочки меняются местами.

– И только тогда, – говорит он, – я смог уйти.

Пятница, 5 февраля

В ясном солнечном свете зимнего утра