Медсестра с ужасом глядела на нее, открыв рот, и хваталась руками за горло, втягивая воздух. Бернис взяла чашку, ополоснула ее, поставила около раковины и, обойдя сестру, подошла к близнецам. Пытаясь не разбудить малышей, она присела на колени и взяла их на руки. Они забеспокоились и открыли глаза, но плакать не стали. Бернис отнесла мальчиков в спальню, положила на кровать, укутала одеялом и присела рядом, поглаживая их по спинкам и чуть слышно напевая. Один из близнецов повернулся на бок и уставился на нее, наморщив лобик. В соседней комнате сестра продолжала кашлять и задыхаться.

— Все хорошо, — тихо говорила Бернис. — Я рядом. Теперь будь хорошим мальчиком и засыпай поскорее. Скоро я накормлю вас ужином.

Когда оба мальчика снова крепко спали, Бернис поцеловала их в макушки и немного постояла у кровати. Тут ей пришло в голову, что все жители дома видели Уоллиса и знали, что у нее только один сын. Наверняка кое-кто из соседей знал и миссис Ланге. Когда эпидемия сойдет на нет, близнецов узнают. Был только один способ защитить ее новую семью: уехать, и как можно скорее.

Но прежде всего надо собраться. И поесть. Впервые после смерти Уоллиса она ощутила настоящий голод. Бернис на цыпочках вышла из спальни и тихо закрыла дверь.

Медсестра по-прежнему лежала на полу у стола, часто и поверхностно дыша. Кровь текла у нее изо рта и носа. Она глянула на Бернис широко распахнутыми, полными ужаса глазами и прохрипела:

— Помогите мне.

— Извините, — ответила Бернис, — не могу.

Отодвинув с пути разбросанные подгузники, она открыла входную дверь и глянула направо и налево. Соседские двери были закрыты. Никто не выглянул, чтобы проверить обстановку, никто не поднимался по лестнице. Бернис схватила саквояж сестры и внесла его в квартиру. Потом подошла к кладовке, нашла остатки жареного бекона и съела их. Вытерев руки о фартук миссис Ланге, который Бернис, как оказалось, так и не сняла, подошла к сестре, уже почти потерявшей сознание, и стала снимать с нее ботинки.

Сначала Пия различила тонкую полоску бледного света, пробивающуюся между веками, и ощутила тонкий звон в ушах. Тело было словно в синяках, руки и ноги не слушались, голову саднило. Девочка попыталась открыть глаза, но веки словно склеились. Потом она поняла, что лежит на чем-то твердом. Не на матрасе. Дома кровать была мягкой, с редкими бугорками свалявшегося конского волоса. Пульсирующая болью голова вроде бы покоилась на подушке, но остальное тело лежало как будто на досках, и доски же окружали ее со всех сторон. Правое плечо и голые ноги упирались в твердую преграду.

Пия лежала в гробу.

Ужас обуял девочку, и она попыталась закричать, но из горла вырвался только сухой писк. Уверенная, что сходит с ума, она вытянула дрожащие руки, чтобы толкнуть крышку, но они свободно поднялись в воздух. Девочка соскребла с век плотную корку и с трудом открыла глаза, щурясь на нечеткий яркий свет. Сначала она решила, что ослепла, и растерялась, потому что всегда представляла слепоту как темноту. Потом постепенно проявился сводчатый потолок, нависающий сверху, будто алебастровое небо. Она что, присутствует на собственных похоронах? Того и гляди, сейчас над открытым гробом кто-нибудь склонится.

Она поднесла к глазам кисти рук. Призрачно-белые пальцы проплыли на фоне потолка; на ногтях и костяшках пальцев запеклась кровь. Затем Пия почувствовала, как в груди стучит сердце. Будь она мертва, сердце бы не билось. И боли она бы не ощущала. Девочка глубоко вдохнула. Легкие словно обожгло огнем. Она закашлялась, и каждый вздох отдавался в груди, точно удар кинжала. Невольно разинув рот, Пия отчаянно пыталась глотнуть воздуха, каждый раз снова выкашливая его. Когда она опять смогла дышать, ее окатила волна облегчения. Жива.

Пия попыталась опереться на локти и встать, но руки оказались слишком слабыми, и она упала на подушку. Повернув голову, девочка постаралась дышать медленно и неглубоко, чтобы опять не закашляться. Обзор ей перекрывал кусок крашеного дерева, над которым висела наподобие занавески белая простыня. Пия повернулась в другую сторону — там тоже до самого низа спускалась простыня. Рядом с девочкой на табуретке стояли графин с водой, стакан и эмалированный таз. Она подняла голову и оглядела собственное тело. От талии и ниже его накрывало тонкое одеяло, испещренное коричневыми пятнами; грудь белой ночной рубашки усеивали темные кляксы. Ноги упирались в узкое изножье кровати, над которым чуть подальше висели, точно флаги, очередные простыни. Над ними до потолка тянулись арочные окна с цветными стеклами. Интерьер выглядел одновременно знакомым и причудливым, словно она бывала здесь во сне или в другой жизни.

И тут Пия поняла: она в церкви. И лежит на огороженной скамье.

Но как она сюда попала? И почему?

Наконец сердцебиение выровнялось, и звон в ушах пропал. Вокруг слышались приглушенные голоса и слабые стоны, напоминающие сетования пострадавших горняков, которые возвращаются домой после обрушения шахты. Где-то плакала женщина. Человек рядом с Пней, видимо с другой стороны занавески, глотал ртом воздух, при каждом вдохе булькая, как забитый водосточный желоб. Потом ноздри наполнил сладковатый тошнотворный запах гниющей плоти, и Пия все вспомнила.

Люди гибнут от инфлюэнцы.

Мутти мертва.

А она оставила Олли и Макса дома запертыми в тайнике.

Пия резко вскочила и сбросила одеяло; приступ паники внезапно придал ей сил. Ей срочно надо домой, к братьям. Девочка спустила ноги со скамьи, и в голове поплыла тяжелая темнота, чуть не опрокинув ее наземь. Пия закрыла глаза, обеими руками схватилась за край скамьи и глубоко вдохнула, скрипя зубами, — все тело немилосердно болело. Когда головокружение прошло, девочка снова открыла глаза и оперлась на дрожащие руки. Грудь казалась каменной, а ноги тряслись, как желе. Обратной стороной запястья Пия вытерла пот с верхней губы и стала выбираться из ограждения.

Центральный проход церкви был заставлен больничными койками, и на них лежали люди с синими кровоточащими лицами. Сестра в марлевой повязке и заляпанном фартуке привязывала к большому пальцу ноги еще дышавшего пациента коричневый ярлык; другая заворачивала его в простыню. Лежавшая рядом женщина с обильно текущей изо рта кровью просила о помощи. У нее на ноге тоже был ярлык. Пия оглядела ряд коек с живыми и мертвыми пациентами, завернутыми в простыни; некоторые больные еще корчились от боли, но у всех на ногах болтались коричневые бирки. Ощущение, что вокруг только мертвые и умирающие, внушало почти невыносимый ужас. В груди словно ворочался булыжник, который давил на легкие, как в день парада, только во много раз хуже. Пия глянула вниз, на ноги. И у нее на пальце был ярлык. Пия наклонилась, чтобы сорвать его, но голову повело, и она упала набок, отчего жуткая боль пронзила все кости. Из горла вырвался стон. Девочка медленно села, стараясь не обращать внимания на боль в локте и бедре, и сняла с пальца бирку. Опять накатила дурнота, и Пия уронила голову на руки, с нетерпением ожидая, когда приступ пройдет: каждая секунда промедления означает мучения для Олли и Макса. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мир вокруг перестал кружиться. Девочка дотянулась до подлокотника скамьи и, опираясь на него, поднялась на ноги. Теперь ничто, даже инфлюэнца, не остановит ее.