Журба поднял свое ястребиное лицо, с близкого расстояния посмотрел Андрею в глаза, будто именно в них должен был найти ответ.

— Где же ему быть, кормильцу нашему, как не здесь, на Днепре? — прошептал с таинственным видом, и у Чигрина отлегло от сердца — не обиделся старый запорожец.

— Укрепления строит? — спросил, наслышавшись уже о переменах в Приднепровских степях.

— Ну да, укрепления, — кивнул Журба и, заговорщицки оглянувшись, снова приблизил цыганское лицо к Чигрину: — Вижу, тебе можно довериться, хлопец ты вроде бы надежный. Сечь наш Грицко восстанавливает. Только не на Подпольной, а ближе, в Кодацкой паланке, перед порогами, на высоких кручах.

— Сечь?! — не поверил Андрей своим ушам. — Да ведь Катерина запретила даже название это произносить. Разве же Потемкин, э-э... Нечеса пошел бы супротив нее?

Журба посмотрел на него со снисходительной улыбкой.

— Так ведь это же тайно делается, разве не поймешь? Грицко заверяет царицу, что строит каменные дома, дворцы для нее, для всяких енералов и графов, а тем временем курени возводит, валы насыпает, чтобы никакая сила их не взяла. И казаков под свою руку созывает со всех сторон. В войско сечевое. Только об этом, — Журба понизил голос до шепота, — никому ни звука. Беда будет, если царица узнает.

Все перепуталось в голове Чигрина. Такого душевного смятения не испытывал, кажется, за всю свою жизнь. «Неужели это правда, — недоумевал он, — что на землях Коша Запорожского возродится казацкая вольница?» Большое сомнение охватывало его. Этой вольницы и при старой Сечи не было! Помнит, как ходил, будто на привязи, у зимовчан. А теперь, когда старши́на землю присвоила, вцепилась в нее, как рак в сеть, так выпустит ли ее из своих рук, примирится ли с новым Кошем? Трудно было поверить. Сомневался и в добрых намерениях Потемкина — Грицка Нечесы. От многих людей слышал, как он угождает царице, волю ее выполняет. Станет ли он ссориться с ней из-за казацкой голытьбы? Задал ему задачу старый рыбак!

— Ну, пошли в хату, — оборвал запутанную ниточку его мыслей проницательный Журба. — Утро вечера мудренее.

На рассвете Данила перевез Андрея на своей лодке на правый берег Днепра и, привязав лодку к подмытому корню старого осокоря, подвел гостя к заросшей бурьяном дороге, сбегавшей с кручи до самого берега.

— Бородулин шлях, или Громовой брод, — объяснил Чигрину. — Здесь еще на моей памяти казак Левушковского куреня Грицко Бородуля перевоз держал. Громом убило его на лодке. С тех пор никто и не ездит этой дорогой, обходят стороной, переправляются выше, хотя там и берег круче и течение с водоворотами. Боятся, что их тоже поразит гром.

— Вы же не боитесь, — сказал Андрей.

— На восьмом десятке лет? — пожал плечами Журба и, помолчав, обронил тихо: — Кто с огнем побратался, тому ни гром ни молния не страшны.

Андрея озарила догадка:

— Так имение Равленков... вы?

— Никто не знает, — уклонился Данила. — Растет чертополох, и леший с ним.

Чигрин не стал допытываться. Видел, как тяжело старику подниматься в гору, но не хотел отговаривать его, чтобы не задеть гордость.

— Пойдешь этой дорогой, — наконец остановился Данила, — аж до могилы Три Брата. Она издалека видна. Там когда-то три брата с татарами бились. Двадцать нехристей басурманских закололи. И сами головы сложили. — Журба помолчал, переводя дыхание. — Сам бы пошел с тобой, да ноги уже не носят. Старость наведалась, к земле гнет. Прошел мой век, будто кнутом щелкнул. Хотя я и барахтаюсь. — Засмеялся, прогоняя грусть с лица. — А ты не задерживайся, иди, — подтолкнул Андрея. — Возле могилы возьмешь влево, на хутора, а там расспросишь дорогу, язык до Киева доведет.

Недолго он пробыл вместе с Журбой, думал Чигрин, меряя степные версты, — несколько часов, если не считать сна, а попрощался — и щемящий комок к горлу подкатился. Будто близкого, давно знакомого оставлял в этой мазанке возле пожарища. Может, потому разволновался, что старик напомнил ему чем-то Илька Супереку, незабываемые рыбацкие зорьки на степном Буге? «А что, если дядька Илько вернулся из турецкого похода и снова осел на Гарде? — подстегивал взбудораженные мысли. — Живет отшельником, как и Данила, а я странствую неизвестно куда». Но хотя и упрекал себя в легкомыслии (разве же мог поверить в какую-то сказку), не привык останавливаться на полпути. Снова бросил вызов судьбе.

Миновав Три Брата, Чигрин, как и советовал Журба, свернул налево, и перед его взором открылся широченный луг, густые, перезревшие травы которого создавали подвижный ковер, посеребренный изморосью ночной росы. На всем пространстве луга зеленели дубовые перелески, седыми облачками возвышались в ложбинках лозняки, вишнево-багровым огнем пламенели кроны молодых берестов.

Андрей сошел со шляха и двинулся дальше напрямик, по росе, вдыхая терпкие осенние запахи трав, увядших листьев, поздних ягод ежевики, росшей в тени между деревьями. Впереди широко раскинул ветви могучий дуб, он, наверно, уже закольцевал в своем стволе не одно столетие. Дуб стоял отдельно, в центре луга, и его разветвленная крона напоминала рощу.

Любуясь гигантским деревом, которое гордо возвышалось среди безбрежных трав, Чигрин и в себе почувствовал какие-то новые силы, бодрость. Будто свежая кровь влилась в его жилы. Он забыл об усталости, от запаха осеннего разнотравья слегка кружилась голова, и весь мир казался красивым, мирным, благословенным, как этот живописный луг, как безоблачное небо над головой, как перелески, уже просвечивавшиеся насквозь розовыми лучами солнца.

Среди нескошенных трав он узнавал и сиреневые колокольчики, и непритязательные головки мать-и-мачехи рядом с ярко-желтыми цветами лютика. Брел, как по воде, по шелковистому ковылю, прислушиваясь к его мягкому шелесту.

Густая тень столбом рассекла луг. Чигрин как будто даже споткнулся об эту тень. Поднял лицо и... застыл пораженный. В. нескольких саженях от него в окружении молодых деревьев чернела обугленная громада старого дуба. Видимо, в его верхушку во время грозы попала молния, и высоченное дерево (Андрей четко представил себе эту жуткую картину) вспыхнуло, как гигантский костер, озаряя весь простор трескучим синеватым пламенем. Толстый, в несколько обхватов, ствол дуба выгорел внутри и, сломавшись у самого корня, беспомощно повис на сучьях уцелевших деревьев.

Чигрин растерянно смотрел на сгоревший дуб, и ему казалось, что его угольная чернота вползала в самую душу, затмевала светлое утро. Путаясь в густой полегшей траве, Андрей отошел подальше от печального, как кладбище, места и вскоре увидел, что луг кончается.

За последним