— Запряжешь, князь, этого жеребца в свой возок — скорее окажешься на Украине. Там, наверное, помнят же еще Грицка Нечесу[39], — отпустил шпильку Массо, жуликовато взглянув на Потемкина и бочком приближаясь к Сегюру. — А знаете, почему мой хозяин затевает эту заваруху с поездкой? Чтобы развлечься, тоску прогнать и нацепить на себя еще один орден. Да, да, к тем тридцати, что имеет... Ах, нет, нет, — замахал он руками, — сорока! А ему все мало, все мало...

Могучая шея Потемкина побагровела, глаз вытаращился. Он сгреб огромной пятерней фигуры и, опрокидывая шахматный столик, швырнул их в Массо. Лекарь ловко уклонился и с хохотом, походившим на воронье карканье, выскочил из кабинета.

— Убью каналью! — крикнул ему вдогонку разгневанный князь и, споткнувшись о сброшенную на пол шахматную доску, сам громко расхохотался. — Видали такого проходимца? — развел руками. — Все испортил.

— Au contraire[40], — смеясь, возразил Луи-Филипп. — Ваш лекарь, дорогой Григори́ Александрови́ч, появился очень своевременно. Иначе одному из нас пришлось бы туговато.

Когда стих приглушенный толстыми стенами дворца стук экипажа французского посланника, Потемкин сорвал с себя обременительный мундир, толстый парик и, надев с помощью камердинера свой любимый просторный халат, плюхнулся на диван.

— Что ж, продолжим, душа моя Василий Степанович, — обратился к Попову, который перелистывал на бюро бумаги, делая пометки в записной книжке. — Как ведется подготовка к путешествию?

— Боюсь, ваша светлость, не успеем до зимы.

— Почему?! — резко спросил Потемкин, изменяясь в лице. — Никаких проволочек допускать нельзя. Запомните, государыня не отменяет своих повелений.

— Понимаю, — склонил голову управитель канцелярии. — Я лишь хотел напомнить вам, князь, что только по пути в Киев надо обустроить, — он заглянул в записную книжку, — семьдесят шесть станций с дворцами и домами для ее величества, иностранных послов и двора. И на каждой надо иметь пятьсот, а то и пятьсот пятьдесят свежих коней для дальнейшего путешествия, а всего, — сделал короткую паузу, — свыше сорока тысяч. Я уже не говорю о фураже, дровах для отопления, съестных припасах, прислуге...

— Пусть об этом болит голова у господина гофмейстера, — проговорил равнодушным тоном Потемкин, наполняя квасом очередную кружку.

— Граф Александр Андреевич Безбородко как раз и обеспокоен, — Попов чуть понизил голос, будто кто-то мог подслушать здесь, — что расходы намного превышают выделенную сумму денег и мы не уложимся в те восемь миллионов, которые...

Князь чуть было не поперхнулся квасом.

— А-а, дьявол! — ругнулся, отбрасывая, кружку, и, вскочив с дивана, возбужденно заходил по кабинету. — Выходит, только Потемкин грабитель, только Потемкин опустошает казну! — раздраженно гремел он. — А граф, видите ли, обеспокоен! Не знает, где взять денег, коней, фураж! Так?! — приблизил к Попову перекошенное злорадной гримасой лицо. — А я подскажу. Россия велика, людей в ней болтается до черта. Пусть дают откупную из тех губерний, через которые не будет проезжать императрица. Копеек по... тридцать с души. И графские подданные тоже, — закивал. — У него только в Полоцкой губернии до двух тысяч да в Малороссии, если не ошибаюсь, тысяч пять. Не меньше.

— Недавно, ваша светлость, и так уже увеличен подушный налог с крестьян на двадцать копеек, — напомнил Попов.

— А зачем мужикам деньги, душа моя? — удивленно спросил Потемкин. — Куда их девать? Обувь они из дарового лыка плетут. Одежда тоже домотканая. К еде наш мужик непритязателен. Да подданные ее величества сочтут за счастье услужить своей благодетельнице. Когда еще наша матушка-государыня снова отправится в столь дальний путь!

Попов, склонившись над бумагами, молча слушал велеречивые разглагольствования своего хозяина. Зная его неудержимый нрав, боялся даже заикнуться, что губернии, по которым промчится санный кортеж царицы, почти до основания разорены, а крестьяне доведены до крайнего обнищания поборами и мздоимством как со стороны местных помещиков, так и петербургских чиновников, занимающихся оборудованием дворцов, квартир и постоялых дворов для царской свиты и челяди.

Несколько дней назад принимал челобитную от трех крестьян, которые пробились в Петербург аж из-под Великих Лук. Старший среди них, седобородый старец с изнуренным, землистым лицом, увидев его на парадном крыльце, упал на колени и начал слезно молить о заступничестве.

— Спаси, благодетель наш, — заговорил слабым, дрожащим голосом, — не допусти смерти лютой обиженных холопов твоих. Передай сиятельному барину цидулу кострищенского опчества, пославшего нас бить челом.

Хмурый, неповоротливый мужик лет под сорок пять, стоявший позади, потупив давно не стриженную голову, вынул из шапки, которую прижимал к груди, примятый свиток желтоватой бумаги и молча протянул старшему.

— Прочитай, благодетель, — поднял печальные глаза седобородый, — здесь все прописано, дьяк наш приходской корпел, всем опчеством просили его.

В замусоленной многими руками челобитной, написанной крупными, неуклюжими буквами, речь шла о произволе кострищенского помещика Волосатова. За изрядную мзду от петербургских распорядителей, упавших как снег на голову, жаловались крестьяне, он велел разрушить и разбросать их старенькие хаты, которые издавна стояли вдоль тракта и служили прибежищем многодетным семьям.

«Выбросил на произвол судьбы, — разбирал Попов каракули дьячка, — не только мужиков и баб, но и детей немощных. Больных не пожалел. А кто упирался, тех силком выталкивали и секли до крови кнутами и розгами. А Волосатов, аспид лютый, еще и цыкал, молчать велел, потому как, хвастался, якобы сама царица к нему жалует в гости и, стало быть, ему все дозволено. Может и на каторгу загнать. А избы разрушил, потому как портили тракт, то есть дорогу торную, убогим видом, и негоже, кричал, гневить царицу их обшмыганными стрехами...

«Как же нам жить? — в отчаянии спрашивали крестьяне. — Жилищ своих не имеем, вынуждены искать прибежища в лесных дебрях, аки звери дикие, коней приезжие чиновники отнимают для вельможных гостей нашего барина Волосатова. Осталось несколько кляч, да и тех трижды в неделю запрягают в помещичьи возы и сохи... Заступись за обиженных, убогих холопов, сиятельный благодетель наш, не дай люциферу[41] злому погубить христианские души», — умоляли кострищенские крепостные.

Пока читал это горестное писание, старик, оглянувшись украдкой на своих спутников — неуклюжего мужика и худого, долговязого подростка, прятавшегося за его спиной, шепнул им, чтобы тоже встали на колени. Они послушались, упали ниц. Попова передернуло. «Этого еще не хватало», — подумал он, представляя, как он выглядит со стороны вместе с коленопреклоненными просителями.

— Встаньте! — крикнул сердито.